И умилённый вспомнил карбонарий

Свою любовь и молодость свою.

И где-то там, куда и не доскачем

Из этих лет и сладостных широт,

Снега России с гиканьем казачьим

И всей Великой Армии исход.

Молчу, стою и ничего не стою

Пред этой розоватой белизной,

Где сочеталась святость с красотою

И легче пуха камень стал резной.

Как нас возносит над житейской бездной

Его безмолвный ангельский язык!

А ведь народ не столь безгрешен местный

И заповедям следовать отвык.

Но, кажется, его простят без спора,

Да и себя он оправдает сам

Всем кружевом Миланского собора,

Протянутого нежным небесам.

Последний выдох стеклодува

Течёт, стихая и журча,

И вышла птица остроклюва,

И остывает, горяча.

Чуть золотится зыбь сквозная,

А в лёгких боль минут и лет.

Чем кончить речь ещё не зная,

Так дышит и творит поэт.

Песка и пламени избыток,

Отпрянув, удержал цвета,

И просиял хрустальный слиток,

Овеществлённая мечта.

В этом городе странном

Хороша теснота,

В ней страстям и романам

Всё ж найдутся места.

Из таинственных щелей

Выбегал карнавал

Этих масок, веселий

С говорком зазывал.

Эту стать и осанку,

Синевой осиян,

Эту венецианку

Возлюбил Тициан.

В этой каменной кладке

Семена и пыльца,

Воздух едкий и сладкий,

Пронизавший сердца.

Вот эти бронзовые кони

И лев, раскинувший крыла!

Здесь в споре Гоцци и Гольдони

Не вся ли жизнь твоя прошла!

Театром был любой проулок,

И пересказанный Восток,

От голосов актёрских гулок.

Был от кофейни недалёк.

Водой объятая всецело

Земля упорна, как металл,

В ней дерево окаменело,

И песнопеньем камень стал.

Как память о случайной встрече

С годами превратилась вдруг

Вот в эти длительные речи

И в этот путь из круга в круг?

В каких-то жизней эпизоды -

Жестоко брошены они

То в замерзающие воды,

То в нестерпимые огни.

Ступай дорогой каменистой,

Земли обыденность нарушь,

В ладье плыви к душе пречистой

Через мученья стольких душ!

Сквозь преступленья государей

В её заоблачный приют,

В пространный этот комментарий,

В котором ангелы поют.

Лорд, побывавший в Риме и Вероне,

Видавший синеву иных небес,

Ну, и не только на отцовском троне,

Но и в постели знавший эту Бесс.

Но больше он ценил венецианок.

Что там теперь? Быть, может, сыновья…

В алькове пробуждался спозаранок,

Раздумывал и слушал соловья.

В дождливую погоду на досуге

Вновь сочинял он, стоя у бюро.

Тогда к нему войти не смели слуги,

Столовое пылилось серебро.

Что дни и ночи! Мало жизни целой!

Вновь громоздилась ужасов гора.

То шёл он за Плутархом и новеллой,

То жил и жил интригами двора.

То вдруг юнел, то вчитывался в сонник,

То вновь с убийцей дрался на мосту,

То погружался в пыльный холод хроник,

Столетий многоликих темноту.

Возможно ли в них всё принять на веру?

Но кончено… Захлопывал пенал

И этому актёру, браконьеру

Очередную пьесу отсылал.

Дождь обрывался. Сад стоял в накрапах.

По лесенке спускался он к цветам.

Меж тем быстрее, чем цветы на шляпах,

В ту пору люди увядали там. [9]

Наполеон ещё не старый

На острове столь отдалённом.

Он, удручённый это карой,

Не хочет быть Наполеоном.