Мы так давно в необъяснимой ссоре,

Но часто возникают в дымке лет

Пути-дороги, города и море,

Совместным приключеньям счёту нет.

И мы так много друг о друге знаем.

Ну, как никто, пожалуй… Но угрюм

Непризнанный, оставшийся за краем

Его прямой и благородный ум.

Один звонок, и он сюда примчится,

Войдёт, спасёт… Но с ним войдут опять

Давно меня измучившие лица!

И телефонной трубки не поднять.

И всё-таки я выбрал эту нишу,

И жить в ней в одиночестве готов,

Но чудится, что речь его услышу,

Когда лежать я буду средь цветов.

Не забыть тебя, серая шкурка —

Как, соскучившись и голося,

Приближаясь угрюмо и юрко,

Предо мной трепетала ты вся.

И не только желание пищи

И восторг от струи молока,

Здесь какой-то духовностью нищей

Повевала немая тоска.

Всё же был этот взгляд нерасчётист,

И тянулось, отстав от всего,

Тяготение двух одиночеств,

Расставанье с одним одного.

Что сделал этот сладкоежка

И похититель пирожка!

Была из крепкого орешка

Его кромешная строка.

Он вспоминался то с эклером,

То поглощавшим мармелад.

Слегка стеснённые размером

Ещё слова его горчат.

Но полнота и сладость звука

Приоткрывалась в них, когда

Учила музыке разлука

И в бочке плавала звезда.

Как били этого всезнайку!

Всем надоевший, так и знай,

На пересылке чью-то пайку

В безумстве съевший невзначай!

Немного выпить и добавить много,

И в баре, где витает конфетти,

К той молодой, взирающей не строго,

Нет, к пожилой блондинке подойти.

Нагородить с три короба ей спьяну

В предвосхищенье лучшей из поэм

Когда в похмелье, может быть, воспряну…

Здесь всё равно всё кончится ничем.

В конце концов и ничего не надо

Для вечного занятья твоего.

Лишь эта ясность опытного взгляда,

Природы женской грусть и торжество.

Тверской бульвар. Такая смута

От веянья далёких дней,

От близости Литинститута,

Беспутной юности моей.

Как всё же, не переставая,

Какой-то добавляя свет,

Здесь бродит брага стиховая

И до меня протекших лет!

Она и в закоулке всяком

И там, где в приступе тоски

Есенин дрался с Пастернаком,

В кровь разбивая кулаки.

В саду цветущем, в роще или в чаще,

Когда бывало в жизни всё не так,

Мне был деревьев говор шелестящий

Как утешенье или вещий знак.

В часы такие тронуть было сладко

Мне их шероховатую кору

И повторялась ранняя догадка,

Что с мыслью их сольюсь и не умру.

И постигал я кроны разум чёткий

И тайнознанье корня и плода,

Любил деревьев на полянах сходки,

Других собраний избегал всегда.

Иисус, здесь явленный иконой, -

Ясноглазый в сущности гайдук,

Истомлённый, даже истощённый

От раздумий горестных и мук.

К ворогам не знающий пощады,

Осудивший развращённый Рим.

Эти веси, пажити и грады

В зыбкой дымке ходят перед ним.

В прошлом веке был бы партизаном,

«Смерть фашизму!» с ними бы кричал,