– Стало быть, главное – чтобы он не играл свои сочинения сам?

– В исполнении автора любое произведение становится лучше, полнее – ты согласен? А значит, производит наиболее разрушительный эффект.

– Но вы же свои стихи читаете.

– Только не в трезвом уме и доброй памяти, а так, по пьяному делу, – строго сказал Алекс. – И стишата самые позорные, писаные между делом. Не всерьёз. В-основном, в альбомах бывших любовниц, да на салфетках в ресторанах… Малец вот случайно сочинил ману, и произвёл, – шеф пошевелил пальцами в воздухе. – Вербальное воздействие. Сам видел, что из этого вышло. Представь теперь, что будет, если я… Впрочем, это уже не важно. "Он больше прекрасных стихов не писал, он стал властелином вселенной" – это были последние стихи, написанные моим другом Колей. Про меня. Про нас всех.

Офис Семаргла находился в Москва-сити, в отдельном, принадлежащем корпорации небоскрёбе. Стекло и бетон. Перед входом – бронзовая скульптура крылатого волка, величиной со слона.

– И даже не маскируются, – пробормотал Алекс.

Зверь припал к земле, готовясь к атаке. Зубы его были оскалены, клыки – длиной с мою руку. Под лапами бронзового хищника спокойно ходили люди. В его тени был даже устроен небольшой фонтан. Невысокие борта фонтана сплошь были заняты одетыми в серое клерками. Затянутые в узкие костюмчики, клерки скромно поедали бургеры и мясо по-каррски, из прозрачных пластиковых упаковок.

– Обед однако, – искательно произнёс я. От запаха мяса, поедаемого в непосредственной близости, кружилась голова.

– Вот встретимся с клиентом, потом и пообедаем. А мыслить лучше на голодный желудок.

И Алекс решительно шагнул в тень, отбрасываемую волком.

Впрочем, для встречи с клиентом было выбрано совсем другое место. "ТрактирЪ Первой гильдии купца Пугасова" – гласила деревянная вывеска над домиком из финского бруса, имитирующего старославянскую избу.

– Ну-ну… – скептически произнёс шеф, когда дверь трактира распахнул половой в красной шелковой рубахе.

Генеральный директор строительной фирмы с оборотом в двести миллиардов рублей сидел на голой лавке и хлебал щи. Ложка у него в руке была деревянная, с тонким отполированным краем и богато украшенной резными узорами ручкой. В навершье ручки была всё та же стилизованная голова волка…

Забавно, но примерно так я его себе и представлял: крупный дядька с плечами недавно завязавшего борца. Волосы длинные, стянуты в тугой хвост на затылке. Борода – перец с солью. Лицо румяное, мощное, из таких, что можно разглядывать бесконечно, следя за малейшими перепадами в мимике… Глаза – желтые, как у рыси.

Одет Пантелей Митрофанович Степной был в косоворотку ручной работы. Раньше такие попросту называли домоткаными… Что было ниже, я не видел, но на руке, которой он держал ложку, красовались часы. Марки я не узнал, но на вид, за их стоимость можно было купить весь этот трактир, вместе с хозяином и обслугой.

Рядом с ним сидел тип, про которого можно было сказать, что в обстановку тот не вписывается от слова "совсем".

Модный зауженный итальянский костюм, бриллиантовая булавка в галстуке, а чтобы купить такую рубашку, мне, скорее всего, пришлось бы продать все драгоценные первоиздания. И попросить взаймы у шефа.

Тип был гладко выбрит, стрижку имел модельную, с короткими висками. Он меланхолично ковырял какой-то зелёный салатик.

И только в наклоне головы, в хищном прищуре глаз, в манере кривить губы, поднося ко рту новый кусок, мелькало сходство.

Родственник. Очень близкий, скорее всего – сын.

Вспомнился молодой вервольф Митроха.

Тоже из их компании, – определил я.

– Садитесь, люди добрые, – широким жестом предложил глава корпорации. – В ногах правды нету.

И продолжил хлебать щи.

Сын поднялся, вежливо протянул нам с Алексом руку, и сел обратно только после того, как мы устроились. Подобострастия в нём никакого не было. Была спокойная вежливость хозяина, встречающего гостей.

Я поймал себя на мысли, что вот он, младший Степной, отлично вписывается в стеклянно-бетонные корпоративные джунгли. Он – вписывается, а старший, матёрый самец с деревянной ложкой – нет.

Однако доход компании говорит за него лучше, чем любые внешние данные, – одёрнул я сам себя. Так что не надо судить по одёжке.

Мы уселись – тоже на деревянную лавку, с жесткой спинкой. Стол, разумеется, был того же материала. Светлый дуб, если я не ошибаюсь. Красиво оструганное и любовно отполированное дерево словно светилось изнутри. Столешница была покрыта рушником с петухами, на котором был умело сервирован русский стол: сало в хрустальном блюдечке, с чесноком, с чёрным перцем, холодец, от которого шел терпкий запах хрена; отдельно – сметана, фаршированные мясным фаршем блины, копчёный окорок, нарезанный тонко, подобно лепесткам розы…