Изредка она понимает слова.

«Ее божественные силы, они…»

«Трава, это все трава».

«Слишком долго».

«Мамочка, просыпайся! Мамочка…»

«Она уходит все дальше, и дело не в траве. Просто иногда бывает уже перебор, понимаешь?..»

«Проснись, мама, проснись! Геката боится, что ты рехнулась…»

«Царица моя, пожалуйста…»

Иногда хочется отозваться, иногда — провалиться поглубже в сон, чтобы до неё никто не добрался. Особенно те, которые поят горькими зельями, плачут и зовут.

Потом её почти перестают звать. Временами кто-то рыдает рядом, называет мамой, уговаривает вернуться, но уже реже и реже. Понимают, видимо, что лучше всего оставить в покое, отпустить. Не трогать.

Персефона почти не различает голосов. Чьи они? Кто бы знал. Один обычно зовет и плачет, и сердце сжимается болезненно, и от этой боли хочется то спрятаться, уйти глубже в тень, то, напротив, подняться и успокоить. Пообещать, что… что пообещать? Не важно. Голос исчезает раньше, чем царица успевает собраться с мыслями.

Второй голос виртуозно ругается и поит её зельями. Зелья пытаются рассеять бархатистую тьму, стремятся вытащить её на поверхность. И вытащили бы, пожалуй, если бы она захотела. Но ей не хочется. Правда-правда. Ну, может быть, лишь однажды, когда второй голос рассказывает о каком-то Гермесе, который пожертвовал собой, чтобы спасти… кого-то, и в голосе этом хрустят замерзшие слезы.

Третий голос иногда появляется с первым или вторым, иногда приходит один. Когда-то он тоже звал, но теперь просто рассказывает.

«Зевс прислал вестника, передавал новости о ситуации на Олимпе. Пишет, там начались какие-то шевеления. Но пока ничего серьезного».

«Все наши проблемы из-за того, что я, как идиот, поверил Деметре второй раз подряд. Хотя, казалось бы, ещё после первого раза можно было понять, что ей веры нет. Но, знаешь, она была так убедительна, когда говорила, что сторонницам Концепции нужна моя кровь, что я проникся и пошёл воплощать её излюбленную мечту — топиться в Лете.»

Персефоне хочется возмутиться. Топиться в Лете?! Это ещё зачем?

Но для этого нужно разогнать пушистый черный туман и заговорить.

«Зачем это, спросишь ты», — почти угадывает её мысли третий голос. — «Затем, чтобы я не мешал её замечательным планам подарить тебя двум героям! Причем из лучших побуждений! Правда, она не знала, что вы с Макарией поменялись телами, и отдала им Макарию. А тебя они просто вынесли из Подземного мира, мы потом нашли тебя у циклопов.»

«Ну, заставила это громко сказано. Я сам туда полез, наслушавшись её рассказов о том, что больше всего на свете ты мечтаешь победить Афродиту! И если я не утоплюсь в Лете прямо сейчас и позволю Афродите завладеть моей кровью, значит, я тебя недостоин! Поздравляю, я идиот. Тебя достоин идиот?»

«С Макарией все в порядке. Пару часов она не могла пользоваться божественными силами, но сейчас все пришло в норму. Физически она не пострадала. Так, пара синяков. Но, знаешь, она ужасно переживает из-за тебя. Часами может реветь. Поревет-поревет, и идет с Танатом ножи метать. Представляешь, она перестала носить сандалии и попросила сапожки. С ножами, как у меня. Чтобы на всякий случай.»

Третий голос — самый опасный. Он вроде бы ничего и не просит, и говорит тихо, но иногда ей хочется улыбнуться, а иногда — встать, отогнать густой туман, положить руки ему на плечи, скользнуть ладонями по спине, обнимая, и…

Тогда — очень редко, но все же бывает — она возвращается в своё тело и ощущает мягкую лежанку под спиной и чуткие пальцы в волосах. Это прикосновение не причиняет боли, от него не хочется бежать, оно не обязывает ни к чему, но Персефона интуитивно чувствует, что это ловушка.

Третий голос тоже хочет, чтобы она вернулась.

В какой-то момент появляется четвёртый голос. Он-то как раз зовет, всхлипывает, шумно рыдает и просит прощения, и от этого голоса Персефоне хочется спрятаться. Провалиться поглубже, спрятаться подальше. Каждый раз она с охотой принимает тёмное облако, чтобы не слушать откровений четвертого голоса о том, как голос хотел, чтобы Персефона была счастлива, и что он не знал (не знала?), что она невинна, иначе никогда не отдал (отдала?) её Пейрифою. Тому самому, с грубыми руками, самодовольным смехом и скользким, намазанным маслом телом.

Четвёртый голос редко приходит один. Обычно он появляется вместе с первым или со вторым, словно они не до конца ему доверяют. С третьим — никогда, они, кажется, избегают друг друга. Персефона понимает третий голос как никогда. От четвертого голоса ей тоже хочется держаться подальше.

Но получается только поглубже.

***

— Тридцать стрел из колчанов

Извлечем и покажем.

Тридцать славилось ханов –

Об отважном расскажем… — это третий голос, иногда он тихо поет, и Персефона раздвигает руками тёмное марево, чтобы послушать. Песни обычно о снеге, о битвах, о возращении домой, о какой-то бестолковой нимфе, которая зачем-то таскается за третьим голосом и врёт, что любит его, хотя он знает, что не любит, да он и сам её не любит, а врёт, что любит, и так они ходят вдвоём, как два идиота, тяготясь присутствием друг друга вместо того, чтобы разойтись. Потом они с этим кое-как примиряются и начинают считать друг друга друзьями. Но ничего нормального из этого не получается. Потому, что если любить прекрасных нимф ещё можно, то в качестве друзей они обычно никакой критики не выдерживают.