Приплыли, согрелись и – уснули.

В этот раз Семён проснулся позже всех – потому ли, что догонял команду по количеству сновидческих блужданий, или в этот раз за сновидческое дело взялся не Морфей, а его умудрённый батюшка Гипнос, а возможно, и вообще обошлось без греков, а окружили заботой свои, славянские баюкальщики – сони, дрёмы, угомоны да баи. Родные боги не стали нарушать традиции и, хоть без морфеевской прыти, потащили Семёнову душу по событиям этого, 16 мая, дня в разные прошлые годы. Сначала пронеслись над домом Кацака в Кишинёве, где в те минуты принимали в масонскую ложу «Овидий» Александра Сергеевича (без участия процедуре, было всё-таки в ней что-то фальшивое); потом покружили над садом «Аквариум» в Петербурге, где крутили первое в России кино, дивясь публике, шарахнувшейся от прибывающего поезда, в секунду махнули в другой век и на другой край земли на первый «Оскар» – веселее, но тоже не зацепило, грустно порадовались вместе с раскольниками по поводу царского рескрипта о предоставлении им гражданских прав… после чего неожиданно сквозь сон услышали голос, как будто Сергея Ивановича: «Божий человек всегда найдёт на чём плыть, не будет кожаной лодки, сгодится один только остов её, не будет остова, поплывём на расстеленном по водной глади плаще… один святой плыл быстрее корабля, от которого он отстал, на сломанной веточке…»

«Ба, да это ж святой Брендан, ему сегодня память! – узнал Семён. – Ирландский мореплаватель. Старовер, наверное, вот и объявился».

Брендан, в старых лаптях и в русских портах смазывал каким-то вонючим салом швы кожаных лоскутов, которыми было обтянуто его корыто.

– Как же ты на этом поплывёшь?

– С божьей помощью. И не один я, нас вон семеро и вина бочка.

«Нет, не старовер…»

– Тогда конечно. Всемером, да с божьей помощью, да с бочкой вина…

– Вы разве не так собрались?

– Мы на корабле, двухпалубном, трёхмачтовом, да ещё 22 шестифунтовые пушки.

– Пушки вам на кой? С пушками бог вас не пустит.

– Куда не пустит?

Брендан бросил на Семёна изумлённый взор.

– Как куда? На блаженные острова. Вы разве не к ним? Тогда и затевать незачем, сидите на берегу, утонете иначе.

– Сам-то не утонешь?

– Я – Мореплаватель. Меня фоморы плавать учили.

– Поморы?

– Фоморы, великаны-боги, они всем морякам моряки.

– Так это ж наши… земляки, поморы!

Брендан прекратил мазать.

– То-то и смотрю – похож, белобрыс и глуп.

– Как же у тебя поморы, боги – глупые?

– Глупые… такую землю оставили… удержи теперь без них.

– Далеко ли… острова блаженные? Плыть до них сколько?

– Жизнь…

– Не заблудитесь в пространствах?

– Мы не плаваем в пространствах, мы пространствами гребём.

– Да ты поэт!

– А ты разве не поэт?

– Поэт… как ты узнал? Я и не печатался нигде…

– И хорошо, что не печатался. Молодых литераторов печатать нельзя. Только портить.

«Э! Да это не Брендан, это ж Андрей Васильевич Скалон! – он ещё раз всмотрелся в лицо мореплавателя, – конечно, Скалон». Его литературный учитель, охотовед, природолюб, только он мог так сказать о молодых литераторах, а уж тем более о поэтах, которых он не любил – не потому что сам был прозаиком, а потому что был фундаментальным человеком и лёгких стихоплётов, пропеллером гоняющих по бумаге драгоценные слова, ставил куда ниже «настоящих писателей», которые, говорил, не боясь двусмысленности, пишут не пропеллером, а задницей, жопой: садятся и пишут.

– Сами они этого не понимают, закон, как там у вас… да – Гёделя, – «а может не Скалон, откуда бы охотоведу знать про Гёделя?» – но печатать молодых – это даже не бражку пить, а дрожжи жевать, и противно, и живот пучит, – «Скалон, Скалон!» – ведь тем, что ты пишешь, ты создаёшь мир, не в переносном смысле, «мир художника такого-то», а настоящий, вот этот самый.

«Какой же Скалон? Это сам Господь!»

И, как в подтверждение догадки, Бог по-хозяйски постучал ступнёй в изношенном лапте по Земле:

– Вот этот самый мир!

– А я думал, что его создаёшь Ты.

– Мне-то чем его создавать? У меня и бумаги нет, и печатной машинкой я пользоваться не умею.

– Смеёшься…

– Смеюсь… но это же правда.

– Выходит, всякий халтурщик, натюкав одним пальцем какую-нибудь ахинею, тоже создаёт мир?

– К сожалению, так.

– Да что же это за мир будет?

Бог-Скалон насупился в удивлении:

– Почему «будет»? Ты посмотри вокруг, он такой ахинейный и есть! Спасибо, уже понатюкали, всё наперекосяк… Что далеко ходить – вон, Орликов, зеркало русской прострации, я ж изначально его таким красавцем задумал, помощником, сподвижником, со-творцом… Кто-то перенатюкал. Да что Орликов! Вы сами: по семи пядей, руки-ноги-душа… а что творите? До посинения день-деньской пьёте, жён побросали, дети… хотя какие у вас дети… полусироты – и это в самое мирное на этой земле время! Реакторы ваши взрываются, пароходы тонут, капуста – и та не посажена…

– И какая же сволочь всё это сочинила?!

– В смысле, кто украл невесту?

– Ах да…

– Обрадовались, что рукописи не горят. По мне, так лучше б они сгорали ещё не написанные, вместе с тюкальщиками. Говорил же один умный человек, что беда произносить слово писателю в те поры, когда не пришла еще в стройность его собственная душа.

– А если она и не придёт, что тогда?

– Тогда и не пиши совсем, что ж тут рассуждать.

– Так она в стройность и приходит, когда пишешь!