– Чего глазеешь, выкидыш старой сводни?! Если проделал дыру в мешке, так режь дальше. Неужто думаешь, мне в удовольствие в нём сидеть?

Альберт вытащил крикливое существо, пристально посмотрел в голубые азартные глаза и увёл с собой, забыв о чёрных мессах, на которые так падки придворные французского короля. С тех пор прошло три года, в течение которых сложилась эта странная связь, не подкреплённая половыми сношениями, но закалённая в горниле магических занятий и настоящей дружбы между Учителем и Учеником. Клео легко впадала в транс, и под воздействием гипноза творила чудеса, от которых бросало в дрожь кардиналов и полководцев, хитроумных финансистов и роскошных королевских любовниц, астрологов и фальшивомонетчиков. Далёкая и холодная Россия привлекла их не только возможностью увеличить своё состояние, но и противоречивой сутью – припудренной, подкрашенной, слегка подогнанной под рамки чванливой Европы и остающейся при этом дикой, спонтанной и нелогичной. В таких условиях вполне можно было стать новым пророком или… государственным преступником. Импровизация служила залогом познания жизни, у которой не было любимчиков и изгоев, ибо любой мог с лёгкостью перешагнуть тонкую грань, отделяющую богатея от нищего, здорового от поражённого чумой, свободного от узника, счастливого от безутешного.

– Нас пригласили к Каховским, – сказал Альберт за завтраком. – Главу семьи заботит нежелание супруги обзавестись потомством.

– Надеюсь, ты не внушишь ей, что нужно стать копией свиньи, рожающей детёнышей от залезшего на неё хряка? – хмыкнула Клео, намазывая мёд на ломтик ржаного хлеба.

– Неужто я похож на падре, вещающего с церковной кафедры о трёх ОБЯЗАННОСТЯХ для женщины: кирхен, киндер, кухен? – ответил маг, склонив голову к плечу. – Ты же знаешь, что я помогаю людям не соглашаться с тем, что им претит. И в случае с мадам Каховской я сперва поговорю с её душой. А дальнейшее решение придёт само – устраниться или же вмешаться в ход истории.

– За это я тебя и люблю, – наливая ему крепкий кофе, сказала Клео. – Ты никогда не завязываешь на шее другого человека атласную ленту, чтобы прикрепить орден, или верёвку, чтобы вздёрнуть на осине.

Елена Каховская оказалась миловидной особой двадцати трёх лет. Бледно-голубые глаза ускользали от взгляда, перебегая с предмета на предмет.

«Беспокойные очи – издёрганная душа», – подумал ван Хоттен и предложил её мужу оставить их наедине, дабы тонкими разговорами подобрать ключ к её тайнам.

Каховский, бурча что-то о супружеской чести, отбыл в кабинет, где занялся мемуарами, скомпонованными из всем известных хроник, житейских историй и дневников денщика, умершего год назад от старых ран. Иноземный маг предложил хозяйке самой выбрать комнату, где чужие уши не станут ходить дозором по границе откровений, устроился напротив неё и бархатным голосом промолвил:

– Сударыня, я не соглядатай, которого нанял ваш муж. Ничто из того, что поймёт мой разум, не будет передано ему или иному лицу. Я хочу помочь вам обрести покой, но не забвение, радость, но не утоление глупых прихотей. Особенно если эти прихоти исходят от… нелюбимого человека. Итак, расслабьтесь, положите руки на колени и смотрите на этот красивый медальон. Мне он достался от женщины, которая была для меня всем, – от моей матери.

Золотой медальон закачался на ажурной цепочке, а завораживающий голос продолжал обволакивать, заставляя Каховскую закрыть мечущиеся глаза и отдать сознание во власть ван Хоттена.

– Вам хорошо и уютно. Где вы сейчас находитесь?

– Я в поместье моих родителей, – ответила женщина. – Горничная Таисия принесла мне новое летнее платье из розового муслина с цветочками. Ах, до чего же оно нарядное! Сегодня у нас будут гости – троюродный брат отца с сыном. Говорят, что младший невероятно хорош собой: черноволосый, кареглазый, стройный, как пирамидальный тополь. Матушка уже с утра загоняла дворню, хочет принять Павла Викентьевича и Евгения с должным уважением. А я предоставлена сама себе! Может, почитать французский роман? Или побродить по саду? Вишня в этом году уродилась столь обильная, что даже скворцы ею обожрались и брезгуют.

– Вы наклоняете ветку и обираете вишню прямо губами. Вам вкусно, сок скапливается во рту и брызгает красным на подбородок.

– Да, – засмеялась Елена. – Горничная суетится вокруг меня, чтобы я не замарала ягодой светлое платье. Ну, как же, указание барыни! А мне скучно ожидать…

– Вечер. Карета подъехала к крыльцу. Что вы ощущаете?

– Не знаю. Какое-то томление. Хочется убежать и спрятаться и в то же время взять его за руку.

– Евгения?

– Да. Мне кажется, что я люблю его.

– Прошёл год. Где вы теперь?

– Церковь. Свечи горят перед иконами. Я плачу и прикрываю лицо тафтой, чтобы никто не видел покрасневших глаз. Священник бормочет молитвы, а я слышу, как набат грохочет в моём сердце – бум, бум, бум! Боже мой, как больно! Больно хоронить того, кто любил тебя больше самого себя!

Слёзы потекли по её бледному лицу.

– Что случилось?

– Он погиб. Как сказали, шальная пуля. В его полку офицеры по пьяни развлекались стрельбой. Так глупо умереть – не на войне, не на дуэли, даже не на охоте, а по вине своего же товарища.

– Что было дальше?

– Через полгода меня выдали замуж за Алексея Каховского. Он уважаемый человек и желает мне блага, но мне… тошно быть рядом с ним. А когда он требует выполнения супружеского долга, я лежу, как бревно. Или как могильный камень. Ничего не чувствую, смотрю в потолок, жду, пока муж утолит свою страсть и слезет.

– Вы хотите стать матерью?

– Очень. Но, видимо, я прогневала Бога своим равнодушием к Алексею, и он наказывает меня бесплодием.

– А если бы на месте Каховского был Евгений? Какой тогда вы были бы с ним? Тоже каменной?