Пия помимо воли рассмеялась. После великолепных галерей, по которым они только что прошли, эта комнатка казалась просто абсурдной. Она внимательно огляделась.

— Неужели картина висит в этом невзрачном местечке? Вероятно, здесь не больно-то высокого мнения о вашем предке.

— Позвольте с вами трижды не согласиться, — Кавелли с трудом удерживался от того, чтобы не рассмеяться. — Во-первых, картины тут нет. Во-вторых, моего предка здесь очень чтят. И в-третьих, это не просто закуток, а Чертог слез.

— Чертог слез? — Девушка наморщила лоб. — По-моему, я что-то слышала о нем.

— Вполне возможно, — улыбнулся он. — Каждый новый понтифик приходит в Чертог слез сразу же после выборов и надевает здесь свое папское облачение.

— Значит, все эти одеяния и обувь?..

— Совершенно верно, ждут следующего папу.

— А почему тогда его называют Чертогом слез? Если бы меня только что избрали папой, я бы радостно скакала и вопила: «Йухууу!»

— Вероятно, вы стали бы папой вроде Родриго Борджиа, [39] — недовольно проворчал Кавелли. — В его время, наверное, действительно было принято радостно прыгать и кричать: «Йухууу!», если на вас пал выбор кардинальской курии. А в наши дни жизнь понтифика — это, прежде всего, тяжелейший труд. Нормальная жизнь для только что избранного папы мгновенно заканчивается.

— Вот почему Чертог слез… — кивнула Пия.

— Именно.

— А все же, где портрет вашего предка?

Кавелли пересек комнату, поднялся на несколько ступенек вверх и встал перед небольшой деревянной дверью.

— Проходите, пожалуйста.

Девушка тоже поднялась по лестнице и последовала за ним, но при виде следующего зала вдруг остановилась, едва дыша.

— Не может быть!

Конечно, она видела Сикстинскую капеллу на фотографиях, но открывшееся перед ней зрелище ошеломляло.

Обернувшийся на скрип музейный охранник поначалу испугался, увидев, как за его спиной открывается маленькая дверца. На мгновение он в ужасе уставился на нее, непроизвольно ухватившись за рацию, но потом узнал Кавелли и успокоился. Коротко кивнув старому знакомому, он тут же переключил внимание на полную даму, которая фотографировала, несмотря на строгий запрет.

— No camera, Signorina, no camera!

Кавелли всегда удивлялся тому, как злятся охранники Сикстинской капеллы, когда вездесущие туристы нарушают установленные правила: фотографируют или говорят чересчур громко, несмотря на то что сталкиваются с этим тысячу раз на дню. Он снова повернулся к девушке и прошептал:

— Пойдемте.

Они стали протискиваться сквозь густую толпу, при этом Пия не сводила завороженного взгляда со сводов.

— С ума сойти! Я думала, что все это намного меньше.

Он придерживал ее под руку, чтобы девушка могла смотреть вверх, не опасаясь упасть, и произнес, склонившись к самому ее уху:

— Размеры капеллы точно соответствуют размерам храма Соломона, как они указаны в Библии.

Пия, не отрываясь, все глядела на прекрасные изображения над своей головой.

— Невероятно! Потрясающе, что все так хорошо сохранилось.

— Это не совсем так, — уточнил Кавелли. — Несколько лет назад здесь провели обширную реставрацию. И хоть она и обошлась в миллионы, это было совершенно необходимо: на протяжении веков фрески становились все темнее и темнее, в основном из-за свечной сажи. В былые времена никто не заботился о том, чтобы сохранить это удивительное пространство. Страшно представить, но здесь ночевали солдаты Наполеона, а немецкие ландскнехты, обрушившиеся на Рим во время Sacco di Roma, [40] использовали капеллу в качестве конюшни для своих лошадей.

Они пошли дальше, пока не достигли противоположного конца зала. Кавелли указал на фреску, помещенную в правом углу потолка:

— Возможно, теперь вы поймете, почему у меня так мало надежды на то, что мне когда-нибудь удастся заполучить эту картину. Мой предок — вон тот тип с мечом.

Пия посмотрела вверх.

— В это невозможно поверить, — проговорила она беззвучно.

— Мой пращур не единственная историческая личность на этой фреске. Микеланджело изобразил множество людей из окружения папы Юлия. Правда, они не всегда радовались по этому поводу.

Кавелли указал в том направлении, откуда они пришли.

— Видите там, в самом низу над правой дверью, голого мужчину с ослиными ушами?

— Крайний справа? Да, кто это?

— Бьяджо да Чезена, папский церемониймейстер. Он критиковал Микеланджело за то, что тот писал обнаженные фигуры, которые более уместны в бане, а не в папской капелле. В отместку художник нарисовал его в таком нелицеприятном виде.

— Надеюсь, это послужило ему уроком! — подытожила Пия.

— А мой прародитель, предполагаю, оставил по себе достойную память. Он изображен в виде Давида, сражающегося с Голиафом.