– Что топчешься, Пахомка?
– смеясь, спросил мужик.
– Аль приспичило? Аль боязно?

– Не боязно. Да скорей бы.

– Ничего, Пахомка, не боись. Попервости завсегда страх берет, да ты об том думай, что хранцузу твоего боязней. Вон и сабля у тебя какая сурьезная. Не робей, веселей гляди.

Тишина. Мороз. При первом ударе колокола, далеко слышного окрест, срывается с верхушки ели тяжелый белый ком, падает вниз, увлекая за собой растущий на ходу поток снега - и тот обрушивается на стоящих под елью людей, враз покрывает их искрящейся на солнце пылью.

Юный фон Хольтиц, укутанный в твердый колючий ковер, дремал на козлах крытого шарабана, в котором везли кожаные мешки и бочонки с золотом, кое-какой провиант и брошенные вперемешку, навалом ружья, ранцы, тряпки, золотые и серебряные сплющенные оклады русских икон.

Ему снился родовой замок: будто сидит он у камина, где жарко трещат толстые поленья. Ему тепло, спокойно, уютно. Только почему-то он бос походные ботфорты со шпорами стоят рядом на ковре, - и с его пальцами, как с мышами, играют маленькие котята, все сильнее и глубже запускают в них свои цепкие коготки и острые иголочки зубов...

Он просыпается - болят схваченные холодом ноги. Отупевший от непрерывного ужаса отступления - бегства, голода и мороза, безразлично смотрит по сторонам, казалось, замерзшими глазами, оглядывает растянувшуюся без края колонну ободранных, опаленных у походных костров, одичавших людей, подгоняемых поднявшимся ветром (лошадей почти не осталось, только несколько офицеров ехали верхом на худых клячах, да два десятка пленных тащили сзади несколько телег с награбленным добром), и ему представляется, что огромная метла гонит их, метет со свистом по дороге, будто подгребает к порогу мусор, чтобы безжалостно выбросить его вон из дома.

Фон Хольтиц видит впереди деревеньку из десятка изб с крышами словно из снега, появившегося на пути нарядного французского офицера с пистолетами в седельных кобурах и за поясом и на хорошей, сытой лошади он весело что-то кричит, объясняет и заворачивает колонну на другую дорогу, видно, к разбитому биваку, с теплом, отдыхом и пищей.

Фон Хольтиц все так же безразлично смотрит вдоль дороги, где всюду, чуть присыпанные снегом, валяются перевернутые фуры, пушечные лафеты и зарядные ящики, непристойно задирают ободранные до костей ноги дохлые лошади, лениво подпрыгивают, бродят среди трупов отяжелевшие, наглые вороны.

Все ближе подступает к дороге заснеженный лес. Слышится заунывный колокольный звон, разносится вокруг тревожными гулкими ударами и, кажется, падает прямо с неба.

Всюду - смерть. Холодная и страшная. Бесславная.

Но юный гусар фон Хольтиц не хочет умирать. Он не отчаялся. Он выберется из этой проклятой замерзшей и дикой страны и скоро будет, греясь у камина в парадной зале, долгими зимними вечерами рассказывать обо всем, что видел, что пережил и во что невозможно поверить. Он хотел жить. Он сильно хотел жить. Поэтому, когда на глаза ему попалась ворона, которая хлопотала над торчащим из снега кивером, пытаясь сдвинуть его, он вытянул из-за пояса пистолет, щелкнул - это большого труда ему стоило - собачкой, вытянул одеревеневшую руку, прицелился, выстрелил. Пуля взрыла фонтанчиком снег в двух шагах от вороны, а та даже не взлетела - так тяжела была мерзкой своей сытостью.

Но этот одинокий, слабый даже в лесной тиши выстрел словно взорвал все кругом. Затрещали в кустах ружья, заорали грубые, сильные голоса, вырвались на дорогу конные и пешие. Кто - уланы, кто - гусары, а больше страшные бородатые мужики с кольями, вилами, саблями.

Ворона каркнула и тяжело запрыгала в сторону, подальше от греха.

Ярко сияло солнце, блестело на снегу, играло на металле оружия, на пряжках амуниции, яростно сверкало в голубых глазах нападавших.

Возница, толкнув фон Хольтица плечом, спрыгнул на дорогу, отхватил тесаком постромки пристяжной, вскочил на нее и помчался, погоняя лошадь криком и каблуками.

Фон Хольтиц, сбросив с плеч ковер, спотыкаясь на негнущихся ногах, холодея спиной, бросился бежать туда, где, как ему казалось, никого перед ним не было.

Навстречу ему, разинув в крике рот, вдруг выскочил из-за дерева огромный бородатый мужик, уставив вперед рогатину с отливающей синевой каленой насадкой. Обогнав его, визжа то ли со страху, то ли от восторга, мчался навстречу парнишка в лаптях, с тяжелой ржавой саблей, поднятой высоко над головой.

И, тоже завизжав, кинулся фон Хольтиц прочь с дороги, в кусты, сбивая с веток снег. Парнишка настигал, махнул разок саблей - не достал с первого раза прыткого пруссака, наддал и тяжело задышал за спиной, снова нагоняя.

Тут бы и конец бравому гусару, да налетел ногой на брошенную корзину со свечами, запутался и грохнулся наземь. Свистнула рядом сабля, ударила в пень и со стоном переломилась. Вскочив, юркнул пруссак за кусты, петляя, побежал, как мог сильно, по неглубокому снегу, рухнул за деревом в сугроб и затаился.

А на дороге тем временем все уже кончилось. Подбирали оружие, перепрягали свежих лошадей в отбитые фуры, смеялись, ругались, хлопали друг друга по спинам.

Фон Хольтиц приподнял было голову, но тут же прошумела тяжелая случайная пуля, ударила над его головой в ствол молодой елочки, и та осыпала его холодным колючим снегом. Но вовсе не от снега покрылся он леденящим ознобом. Холодея, все больше тараща глаза, забыв про опасность, смотрел фон Хольтиц и видел, как из брошенного им шарабана выкатили на снег бочонки, разобрали ружья и вытащили бесценный черный футляр с медными уголками. Щелкнули певуче искусные замочки, поднялась верхняя крышка...