Мэй относилась ко мне так, как относилась бы к любому другому внуку. Я часто забывал сказать ей, как я это ценю, но старался изо всех сил в тех мелочах, которые знал.

— Когда ты был маленьким, ты называл меня Баба. Ты знал об этом? — спрашивает она, проходя дальше в мою комнату с несколькими письмами в руках.

Нахмуриваю брови, насмехаясь над тем, что у меня есть прозвище для моей бабушки, я никогда не была ласковым или любящим ребенком.

— Не могу сказать, что знаю, — отвечаю я, проходя к кровати, чтобы натянуть носки на ноги. — Ты уверена, что у тебя нет другого внука, о котором ты думаешь?

— Твоя мама называла меня Бабушкой после твоего рождения. По-русски это значит бабушка. — Я думаю, это помогало ей меньше скучать по дому. — Она перелистывает стопку писем: — Очевидно, в твоем возрасте ты не мог произносить это имя, поэтому остановился на Баба. — Это вполне возможно, но мой разум не позволяет мне заглянуть так далеко назад в своих воспоминаниях. Все, что было до ее смерти, было покрыто густым туманом, из-за которого трудно было вспомнить что-либо, кроме того, что мне рассказали.

— Ты пришла ко мне, чтобы попросить, чтобы я снова называл тебя Бабой? К сожалению, Мэй, я думаю, что ты, возможно, приехала из своего крыла дома, чтобы разочароваться, — говорю я легким тоном, достаточным, чтобы она поняла, что я шучу, но что я также никогда больше не буду называть ее так.

Она закатывает на меня глаза, но на ее губах появляется легкая улыбка, и она бросает почту рядом со мной, и я смотрю на небольшую стопку писем. Когда я поднимаю голову, она стоит передо мной.

— Я пришла занести твою почту. — Она хмыкает, глядя на нее. — Он написал.

Уже знаю, кто он. Я ожидал этого, и мне не нужно слышать, как она это говорит, чтобы понять, что это от моего отца.

Я вздыхаю. — Он всегда так делает.

Каждое письмо, которое я получаю, я бегло перечитываю, сканируя аккуратный почерк, который подробно описывает его повседневную жизнь в одиночной камере. Вопросы без ответов, которые он постоянно задает, постоянно интересуется, что я делаю и где нахожусь.

Закончив, я комкаю его и выбрасываю в мусорную корзину. Все до единого.

Я знаю, что единственная причина, по которой он это делает, — это надежда. Что однажды я отвечу и приползу за его похвалой. Он хочет, чтобы я общался с ним, чтобы он увидел, чего добился его наследие. Чтобы я подстегнул его и без того огромное эго, показав ему, что я продолжаю убивать во имя него.

Единственная причина, по которой я продолжаю читать, это то, что я получаю от них удовольствие, зная, что контролирую ситуацию, его связь с внешним миром. Он отчаянно нуждается во мне, чтобы подпитывать свою потребность убивать, а я никогда не даю ему этого.

Теперь я главный. У меня есть власть, и я умру, прежде чем отдам ее.

— Ты не он. Ты знаешь это, не так ли? — От ощущения ее пальцев, убирающих мои мокрые волосы с лица, меня передергивает.

Это не злонамеренное прикосновение, просто бабушка проявляет ласку к своему внуку, и из-за уважения, которое я испытываю к ней, я позволяю ей делать это без жалоб.

Даже если мне это неприятно.

С легкостью она кладет два пальца под мой подбородок, поднимая мое лицо так, чтобы я смотрел на нее.

— Не так ли?

Я верю в зрительный контакт. Это невербальный социальный сигнал, который демонстрирует уверенность, высокую самооценку и напористость. При правильном подходе он может запугать людей и заставить их подчиниться. Это тонкое искусство показать людям, что вы уверены в себе и не боитесь того, что они могут увидеть, глядя вам в глаза.

Я не верю в зрительный контакт с Мэй.

В них постоянная печаль, постоянная простыня слез на глазах от страданий, с которыми она живет, не хочу усугублять это, позволяя ей увидеть, во что я превратился.

Во что я позволил своему отцу превратить меня.

Это только разобьет то, что осталось от ее сердца. Смотреть на меня и видеть сына, которого она потеряла. Знать, что, несмотря на ее любовь, домашние кексы и летние поездки, она ничего не могла сделать, чтобы изменить меня.

Генри нанес слишком много вреда. Я слишком много видел и давно смирился со своей участью.

Я почти чувствовал себя виноватым за то, что стал таким, хотя бы из-за Мэй.

Почти.

— Я в курсе, — говорю я, прочищая горло и отворачивая руку от ее прикосновения так, что ее пальцы соскальзывают с моего подбородка.