— Знаю, что ты не очень ее помнишь, но твоя мать очень тебя любила. Ты был единственной причиной, по которой она не уехала и не вернулась в Россию, — продолжает она, пока я иду к кровати, ища почту, чтобы отвлечься от этой темы разговора.

— За это я прошу прощения, — резко говорю я через плечо. — Возможно, она была бы жива, если бы уехала.

Я опираюсь на край кровати, забирая почту как раз вовремя, чтобы она обвиняюще ткнула пальцем в мою сторону, и внезапно я снова почувствовал себя ребенком. Меня редко отчитывали, но иногда она доставала этот палец и, как волшебной палочкой, держала меня на месте.

— Не делай этого, — ругала она меня. — Последнее, что бы она сделала, это обвинила бы тебя в своей смерти. Ее решение остаться было принято с любовью к тебе в сердце. Не делай из этого ничего другого, Александр.

Перебираю письма, отбрасывая отцовское в конец стопки. Письмо из медицинской школы, запрос о доверии, заявление на кредитную карту — ах, вот оно. Мои пальцы тянутся к манильскому конверту, адресованному моему деду, от частной детективной службы в Вашингтоне.

Когда я выбрасываю остальной хлам, что-то привлекает мое внимание. Он выскальзывает из кучи — квадратный конверт сплошного черного цвета. Я поднимаю его и поворачиваю, чтобы увидеть свое имя, написанное белыми буквами.

Ни адреса, ни отправителя, только мое имя.

Я нахмурил брови, потянув за край конверта. — Мы можем поговорить об этом в другой раз? Мне нужно кое-что сделать.

Когда я достаю белый лист бумаги из конверта, на нем ужасным почерком написана простая записка.

В Пондероз Спрингс есть место только для такого количества зла. Если ты не уйдешь сейчас, тебе не выбраться живым. Уходи, пока я не забрал все, что у тебя осталось.

— X

Что это, черт возьми, такое? Милые обманщицы? Неужели мы уже прибегли к анонимным угрозам? Алистеру это понравится, так же как Руку понравится поджигать его.

Я насмехаюсь, как раз перед тем, как слышу щелчки каблуков по паркету, поднимаю глаза и вижу, что Мэй отдыхает у двери, собираясь уходить.

— Ты знаешь, что мне не нравится говорить о них. Не могла бы ты перестать ранить свои чувства, вспоминая?

Суровость в моем тоне — это больше, чем я хотел; слова, однако, правдивы. Но я все еще сожалею, что сказал их ей, когда знаю, что у нее нет никаких дурных намерений.

— Я не это имела в виду.

— Да. Не извиняйся из-за меня. Ты достаточно мужественный человек, чтобы сказать их. По крайней мере, признайся в этом.

Ухмылка появляется на моих губах, зная, что мой остроумный язык исходит от женщины, стоящей передо мной.

— Мы...

— Знаешь, почему ты так любишь фортепиано? — Мэй прерывает меня, скрестив руки перед грудью. Мне не нужно смотреть, чтобы понять, что сейчас она смотрит на меня с укором: Не разговаривай со мной, мальчик.

— Потому что для этого нужна структура и талант, а я ими обладаю в высшей степени, — говорю я с легкой насмешкой. — Это дословно от моего учителя музыки, если ты забыла.

Мэй дарит мне усталую ухмылку. Она знает, что я даю такую же реакцию каждый раз, когда она пытается ввернуть в разговор о любом из моих родителей.

Один — это пятно, которое я хотел бы забыть, а другой — незнакомец.

Ни тот, ни другой больше не имеют надо мной власти.

— Кроме твоей очаровательной самоуверенности, — укоряет она. — Талия включала в доме классическую музыку. Она звучала в коридорах днем и ночью. В молодости она была балериной. Тебе было всего два года, когда она усадила тебя на скамейку играть.

Ухмылка, которую я когда-то носил, исчезла, так как резкое сжатие охватило мое нутро. Холод, которого я никогда раньше не знал, поселился в моих плечах, пока я пытался перебрать в уме все, что я думаю, чтобы найти в этом правду, но ничего не нашел.

— Хочешь ли ты признать это или не помнишь, это не имеет значения, — говорит она. — Ты должен благодарить ее за свой талант и желание играть. Каждый день я наблюдаю, как ты все больше и больше становишься похожим на нее. Мне бы хотелось думать, что ей бы понравился человек, которым ты стал, Александр.

— Почему-то мне кажется, что это ложь, Мэй, — говорю я, зная, что ни одна мать не сможет полюбить сына, который сделал то, что сделал я. То, что я жажду сделать.

— Я все еще люблю твоего отца, — говорит она. — Мы любим своих детей, несмотря на все плохое. Каждый день я оплакиваю потерю моего маленького мальчика. Мне больно знать, что он сделал, но я все равно люблю его.

Щелчок закрывающейся двери эхом отдается в моей груди, снова поглощенный тишиной, как всегда, оставляя меня размышлять о том, не является ли игра на пианино просто погоней моего разума за матерью, которую я никогда не знал и которую помог похоронить.