...Когда открылся багажник, и на Севрюка посмотрел омоновец в каске, то, возникнув в глубине подсознания и выйдя наружу, пронеслась по всему телу волна-цунами: спасен!

– А это что за мумия?
– сказал омоновец.
– Из музея сп....ли?

Дружно загоготало все подразделение. Их было восемь человек, все как на подбор, широколицые, раздувающиеся от мышц, от энергии, с автоматами АК-74.

– В Склиф везем родственника, - честно ответил Клоп.

– В багажнике?
– омоновец вгляделся в Клопа.
– А ты не в розыске, земляк, а? Что-то рыльник твой знакомый...

– Да Клоп я... то есть Миша я, Круглов, центровой... А в багажнике трясет меньше, командир, и спокойнее. Да и в салоне места нет. Слышь, вот, на, возьми. Нам ехать надо.

Появилась мощная рука Клопа с пачкой долларовых купюр.

Гоготанье братьев по оружию стихло. Омоновец спокойно взял пачку, осмотрел её внимательно и сказал:

– Еще половинку такой, раз; этот, из багажника, пусть сам в Склиф идет - ноги целы, два; а если не раз-два, тогда марш всей кодлой в автобус со шторками - вон стоит, три. Нет - стреляю, это четыре. Лады?

– Слышь, командир, ну, давай ещё одну такую целую, и мы его сами довезем...

Омоновец посмотрел в багажник, на Севрюка, у которого кричали, вопили и рыдали глаза.

– Ты чё, не понял?
– сказал он Клопу.
– Борзой, да? Короче, вынимайте, разбинтовывайте - и по домам, в люлю! И половинку такой вот, - помахал он пачкой, - пришли сюда махом.

Клоп не стал напрягать командира, больше ничего не сказал, наклонился над багажником и стал отклеивать от Севрюка скотч.

Как только ноги и руки стали свободны, Вадим Анатольевич Севрюк, председатель правления Дум-банка, вылетел из багажника, словно обрел, пока ехал, крылья. И побежал то ли под бандитский, то ли под милицейский свист в рассветную мглу - не оглядываясь и не различая дороги. Лишь когда вылетел на Ленинградское шоссе, то остановился и, заметив подъезжающий к остановке автобус, сделал последний рывок и прыгнул в салон.

Автобус оказался экспрессом и без остановок пыхтел до метро "Речной вокзал". Севрюк забился в угол на последнем сиденье и сдирал с брюк и пиджака лохмотья скотча. Не по сезону он был одет, но никого из малочисленных пассажиров не удивил, все давно уже привыкли к чудесам "постперестроечной" эпохи.

В метро он проник (не ездил лет пять уже) тем же способом, каким проникал в школьные годы - придержал незаметно "клыки" турникета - благо, не было ни одного мента - и бегом помчался вниз по эскалатору.

То, о чем он размышлял в багажнике, было забыто, стерто, разорвано и растоптано. Сейчас - домой на 2-ю Тверскую-Ямскую, в джакузи, потом выпить - и к Танюшке, под одеяльце...

Консьержка Виктория Семеновна Филимонова, мощная пятидесятилетняя тётка в униформе, тоже не удивилась жильцу, вбежавшему в подъезд в мятом костюме, покрытом какими-то чешуйками. За шесть лет работы Филимонова насмотрелась всякого, натерпелась многого; устраивалась в приличное место, к солидным людям, а оказалось - пьянь, шваль, фулиганьё. Видела Филимонова и цыган с гитарами проклятыми, и бесчувственные от выпитой водки тела, вываливающиеся из личных вертолетов на газон, и стрельбу из автоматов, пистолетов и пулеметов, и семь трупов на том же газоне после взрыва противотанковой гранаты, и на нем же - бесстыдный группенсекс.

Филимонова только ехидно посмотрела вслед Севрюку и прошептала: "Беги-беги...". И подумала: "Ничего, станет наш Зюганыч президентом отольются тебе, буржую проклятому, наши слезки пролетарские". Впрочем, Филимонова никогда никаким "пролетарием" не была, всю жизнь работала то вахтером, то лифтером, то газетным киоскером. Да и нынешнее место оплачивалось вовсе не по-пролетарски: три сотни настоящих долларов. Но Филимонова не пропускала по возможности ни одного митинга коммунистической партии, а в свободное время распространяла среди жильцов газету со странным названием "ПРАВДЫ КРАСНОЕ ЛИЦО".

Севрюк не сразу стал открывать дверь, вначале прислушался: нет ли бандитской засады? Но сразу же отмел подобный вариант: если уж и приедут, то не сюда, а в офис. Или на улице прихватят, как вчера вечером...

Он махнул рукой, тихо, стараясь не щелкать замком, открыл дверь, вошел в прихожую и осторожно снял дорогие сапоги из желтой кожи. Еле удержался, чтобы не крикнуть, как в былые годы: "Танюшка! Муж пришел! Люби его!"

На столе в гостиной стояла початая бутылка "Текилы". Вадим Анатольевич не удержался и отхлебнул прямо из горлышка - нужно было разрядиться, дать толчок нервной системе, кровеносной системе. Ожгло.

И вдруг он услышал доносящийся из-за двери спальни странный звук - как будто урчал электромотор. Согласно всему происшедшему "до того" и благодаря коварной "Текиле" Севрюка сразу пронзила нелепая и страшная мысль: Танюшку пилят электропилой. Но это предположение было отвергнуто мгновенно: если бы Танюшке только показали электропилу, она бы завизжала на смертельную дозу децибел.

Севрюк подошел к двери спальни, осторожно приоткрыл её и всунул в щель голову.

Бронзовый ночник с тремя наядами и красным шелковым колпаком красиво подсвечивал мускулистое тело Алика Запекушина. Атлет, говнюк, каскадер, сволочь, автогонщик, свинья и паскудный пидор возлегал (именно так!) на белоснежных простынях. Рядом сооблазнительно сияла Танюшкина попка, и на нее-то, на попку, положила эта гнида свою накачанную волосатую ногу.