С этими словами девушка насупилась. Маркиз в задумчивости погладил подбородок.

– Евгения Яковлевна, как мне показалась, женщина добрая, – промолвил он.

– Так оно и есть, – улыбнулась девушка. – Как мы переехали, так папенька сказал, что нашел он матушку, но, к несчастью, поздно. Она умерла от тифа в нищете. Сказал, что французик тот ее бросил, обратно в свою семью матушку не приняли, а возвращаться к папеньке она не желала. Сожителя какого-то нашла, но смертельно заболела…

Маркиз с пониманием кивнул. Татьяна помолчала, любуясь «Глазом тигра». Она все еще держала голову вполоборота, но, встречая взгляд собеседника, уже глаз не опускала.

– Папенька сильно изменился с тех пор, – облизав губы, продолжала она. – Стал совсем неразговорчив, из покоев своих только к столу выходит, а если уезжает, то надолго. Хотя верность ее семье он сохранил.

– В каком смысле?

– Зимой восьмого года к нам Тамара приезжала, дочь маминого брата. Он замуж ее выдать взялся и даже приданого ей собрал…

– Очень благородно с его стороны.

Татьяна поджала губы. Что-то раздражало ее.

– Братьев моих папенька устроил в семилетнюю гимназию в Вильно, и я их совсем не вижу. Почти через год после нашего переезда, в начале марта, приехал Гаврила Тутовкин.

– Жених?

– Да, нареченный. Отец его, Феофил Анатолич, к тому времени умер, с облучка экипажа упал и неудачно. Папенька принял Гаврилу тепло, без споров выслушал, выдать меня замуж согласился. Вскоре, после говенья, объявили о дне венчания, и начались мои сборы сундуков.

– Сборы чего?

– К жениху домой переехать требовалось, ну а в сундуках приданое я свое собирать начала.

– Ах, вот оно что! – улыбнулся собственной неосведомленности де Конн. – Прошу вас, продолжайте.

– Папенька до того дня с Гаврилой долго о делах говорили, много вспоминали и даже поссорились в один вечер.

– О чем?

– Не знаю, но думаю, о том, что жених мой, как мне послышалось, требовал заводик стекольный ему отдать, – Татьяна замолкла. Де Конн следил за ее трепетным дыханием и тонкими пальцами, теребящими кожаный шнур амулета. – На вечер перед венчанием папенька гостей со всей округи собрал… – продолжала она, но вдруг ее речь прервал крик. Женский дикий вопль разорвал теплый воздух флигеля, словно свистящая картечь. Маркиз рванул из своей гостиной во двор. В мгновение промчался к входу в главное здание, по лестнице влетел на второй этаж дома, в белую гостиную. Остановился, прислушался. Снова крик. За дверями слева. Маркиз стремительно пронесся через буфет, столовую и оказался в маленькой комнате между спальней и кабинетом.

Хозяйка дома, бледная от волнения, стояла над постелькой ребенка и трясла руками. Она судорожно сжала кулак, из которого выглядывал черный как уголь предмет, фигурка человека со вдетым в дужку шелковым шнуром.

– Порча! – кричала побледневшая хозяйка. – Черный камень! Уж я от тебя такой подлости никак не ожидала!

Гневные слова ее относились к няне малышки, Лукерье. Та стояла и, разводя руками, оторопело озиралась на набивающихся в комнату малютки людей. Еще немного, и бедную женщину поволокли бы во двор, бить кнутами, если бы не отчаянный плач ребенка. Двухлетнее дитя, не понимая происходящего, громко зарыдало от напора той волны ярости, кою извергала Евгения Яковлевна. Де Конн вступил в центр комнаты, встав между хозяйкой и няней.

– Прошу вас, успокойтесь и дайте мне взглянуть на камень, – твердо произнес он.

Та положила в руку маркиза то, чем трясла, но успокаиваться не желала. Шум между тем нарастал: плач ребенка, визг хозяйки, бормотание няни, вопросы слуг и всеобщее возмущение. Все сливалось в единый вой. Человеку новому могло показаться, что в доме обучались атакующей технике неприятельских укреплений в домашних условиях.

Сам маркиз никого не слушал. Он подошел к окну и осмотрел «порчу» на свет. Сердитые складки прорезали его лоб. И вдруг в этом жутком визге исчез самый главный голос: колоратурное сопрано, что рвалось из кроватки малютки. Девочка замолкла, и весь воинственный хор неожиданно заглох, словно бешено шипящую сковороду накрыли чугунной крышкой… Ребенок воззрился на притихшую толпу и… хрюкнул. Присутствующие оторопели, Евгения Яковлевна в ужасе уставилась на де Конна.

– Начинается! – дрожащим полушепотом произнесла она и в безропотном страхе закрыла ладонями рот.

– Пошли все вон, – глухо приказал маркиз. – Девочку не трогать. Откройте окна.

Тем временем Поленька, как и описывал Тильков, потеряла сознание и, приняв сине-бордовый оттенок, совершенно обмякла. Де Конн сел на стул напротив, вынув из жилета часы. В полном молчании няня отдернула шторы, распахнула тяжелые рамы и замерла. Евгения Яковлевна, сопя и плача в платок, устроилась в уголке. Остальные удалились без толкучки и шума. Время словно остановилось. Маркиз, наконец, оторвал глаза от циферблата, встал, подошел к кроватке и неожиданно резко дунул на ребенка. Та задвигалась, издала скрипучий звук, дернула ручками, потянулась.

– Что вы сделали?! – воскликнула Евгения Яковлевна.

Она подскочила к маркизу и вцепилась в рукав его сюртука, словно в ходячую панацею на базаре, которую надо было срочно купить, поскольку товар был штучным, а количество желавших приобрести это чудо прибавлялось в геометрической прогрессии.

Де Конн еле высвободился.

– Я разбудил ее, – учтиво ответил он. – Ничего магического, поверьте мне, сударыня, в том нет… Ребенок просто пребывал в обмороке.

– Но почему так долго и так часто? – начала было плакать женщина, но под суровым взглядом маркиза замолкла.