Я никогда не ходила в садик – в то время (девяностые) бабушка могла сидеть со мной дома. Мама же уезжала до того, как я просыпалась, на работу в Москву и возвращалась поздно вечером, и мы с бабушкой ходили её встречать. Это было хорошее время – мы смотрели мексиканские сериалы, и я верила, что живу в Гвадалахаре, а не за МКАДом. Бабушка выполняла свои воспитательские обязанности профессионально – видимо, сказалось то, что она работала в детском саду – читала со мной, играла в прятки, в автобус, в магазин, в таблицу умножения, давала лепить из теста пирожки.

Рабочая склада. Шлифовщица, склейщица, прессовщица, литейщица цеха три. Уволена в связи с переходом на пенсионное обеспечение. Три нерабочих года. Продавец кваса на летний период. Младший продавец розницы. Уборщица. Кондуктор. Санитарка. Медрегистратор справочного бюро. Я совсем не знаю её рабочей завода, однако помню её кондуктором и свою радость от того, что можно было сесть в автобус, а там – бабушка. Ходит, держась за поручни, покачиваясь, и собирает деньги в большую чёрную сумку на поясе. Потом достаёт ленту билетов и отматывает нужное количество. Кто-то не берёт, шепчет: «Мне две остановки, билет не нужен» (возможно, счастливый?). Тогда бабушка отдаёт его другому пассажиру. Тот кладёт его в карман, или скатывает бессмысленными пальцами и засовывает между сиденьями, или просто бросает на пол, где он сразу же размокает в луже, принесённой на сапогах.

Последние одиннадцать лет бабушка работала в онкологическом центре в регистратуре. Отвечала на звонки приговорённых больных, всех утешала, за всех переживала, а потом рассказывала мне на ночь по-настоящему страшные сказки про раковых пациентов: стариков, девушек, женщин и мужчин с детьми, грудничков, про всех-всех-всех. Некоторые привязывались к её живой душе и потом звонили на городской, спрашивали и рассказывали о здоровье. Возможно, и сейчас, спустя три года после её смерти, кто-то пытается позвонить, но проводной телефон отключён, связь с прошлым разорвана.

«За добросовестный труд, образцовое выполнение служебных обязанностей, чуткое и внимательное отношение к пациентом объявлена благодарность» – отметка в начале 2016, а в конце года бабушка уволится и уже почти не будет выходить из дома: «Восемьдесят три года, пятый этаж, давление двести. Падаю я. Боюсь не поднимусь потом. Надо было, когда квартиру давали, на первый этаж соглашаться».

На первом этаже живёт Ванечка, сын взъерошенной женщины, взрастившей его запахом перегара. Бабушка каждый день, возвращаясь с работы, подзывала Ванечку к себе и вручала Альпен Гольд, подаренный благодарным за чуткое и внимательное отношение пациентом. Когда она перестала выходить из дома, мальчик ушёл в армию, а вернувшись, узнал, что бабы Маши уже нет на свете. Если Ванечка (уже не мальчик, а накачанный, смугловатый парень с дерзким взглядом) видит тяжёлые сумки у меня в руках, он всегда выхватывает их у меня и доносит до двери.

Как сохранить время? Как закупорить его так, чтобы оно не выдохлось, но и не задохнулось?

Недавно один поэт позвал меня гулять в Кусково, на закате мы пили с ним вино у пруда, потом в парке и, наконец, у него дома. Когда мы переходили на другую сторону железной дороги, он взял меня за руку, а я почему-то не забрала её, хотя чувствовала ненужность этого. «Зачем?» – думала я, и рука моя неестественно, как будто неживая лежала в его маленькой пухлой ладони. Я люблю руки с длинными пальцами, такие играют на клавишах или на струнах. У меня тоже такие. «Просто попробуй», – шептало моё рациональное я, которое знает, почему мне бывает страшно по ночам и тоскливо по утрам. Это было похоже на то, как в детстве мне давали омлет, с этой же присказкой: «Просто попробуй». Сдерживая рвоту, я начинала жевать, а потом блевала прямо в тарелку.

Я не забирала руку, но когда поэт начал томно дышать мне в ухо, меня прорвало, я стала грубой. А он будто этого и ждал. Он готовил и угощал меня стейками, я же кормила его своим презрением, он радовался и хотел ещё. Это было уже у него в квартире, где мы открыли вторую бутылку вина. В настоящей советской квартире, в перовской хрущёвке без лифта. Квартире тридцатичетырёхлетнего поэта, родители которого уже давно живут за городом, но ощущение, что скоро вернутся. К своим вещам, в свою обстановку. Бордовые ковры на полу, на стенах, и даже на стульях, стенка в комнатах, голубая плитка на кухне, обязательно включённый телевизор с футболом, краковская колбаса на столе, окошко в стене ванной, и посреди всего этого сияющее лицо поэта были настолько советскими, что я непрестанно смеялась. Я смеялась над интонациями поэта, когда он голосом Карлсона говорил, что он же лучше собаки, скучавшей дома без меня. Самое несексуальное, что может сделать мужчина – это говорить голосом Карлсона и жить в быту своих родителей.

Кажется, если бы я там осталась, я бы проснулась в семидесятых, в ситцевом халате в мелкий цветочек и с бигудями на голове. У меня был бы пьющий муж, трое детей и работа в школе через дорогу.

Да, почти всё в тех комнатах относилось к советской эпохе, кроме одного. Войдёшь туда с закрытыми глазами – они не будут отличаться от любых других, наполненных современным перовским воздухом. Запах стейков, сыра и вина – это что-то из нашего времени. А как пахло в эсэсэсэровских квартирах? На фотографиях не увидеть. Попробую полистать воспоминания.

Ярок запах деревни, куда меня бандеролью отправляли на всё лето: кисловатый запах молока, надоенного двоюродной бабушкой, аромат садовых яблок, ледяной колодезной воды, запах ковров, деревенской послеобеденной тишины в доме, в котором всегда держалась прохлада, несмотря на жару снаружи. А какой запах жил в нашей квартире? Запах камфорного и хвойного масла – бабушка любила намазаться чем-то таким. Хозяйственного мыла, которое нюхаешь, заранее сморщив нос. Запах киндер-сюрприза в праздничные дни. Супа из пакетиков в тяжёлые дни, пельменей – в дни, когда все работали, пирожков или блинов – в воскресное утро, когда бабушка была дома.