Пингвинов в Чили было много, особенно на юге. Пифагор перестал ворчать, шелкнул клювом; обещание купить кроссовки и галстук-бабочку благотворно подействовало на него.

Ржавую железную коробку, которую Сантьяго подобрал для будущей шхуны, Геннадий забраковал: металл был слабоват, испорчен ржавью, в некоторых местах был такой тонкий, что ткни пальцем — нарисуется дырка.

Корабельное кладбище было невелико, на нем в основном догнивали старые деревянные ланчи, металлические коробки тоже красовались, дразнили своей ржавью, но их насчитывалось много меньше, чем догнивающих раритетов, пропитанных солью и рыбным духом; но хоть и было железа немного, а на осмотр только подходящих коробок понадобилось три дня.

Облазив все, дотошно обстучав ржавь молотком, обследовав внутренности, Геннадий выбрал две более-менее подходящие коробки и сказал напарнику:

— Из этого, Сантьяго, может что-то получиться, хотя что именно, понятно будет только позже, — не сейчас.

— Что будет, то и будет. — Сантьяго вполне устраивало расплывчатое заключение. — Траулер будет, вот что.

— В лучшем случае — да, траулер, а в худшем…

— В худшем авианосец. С посадочной полосой для бомбардировщиков.

— Смеешься, Сантьяго? Правильно. Есть такая формула: кто смеется, тот всегда выигрывает.

Денег у Сантьяго не было. С каждым песо он прощался со скрипом, — похоже было, что кроме сорока тысяч долларов, которые он получил от Пиночета как реторнадо, не было у него ничего; поэтому каждую деталь, каждую железку приходилось добывать на разных свалках и доставлять на место на тележке; нанять в помощь кого-нибудь из рабочих тоже не очень получалось, — нечем было платить, а в одиночку ворочать тяжелый двигатель и громоздкие неувертливые мачты было невмоготу, Геннадий чувствовал, что вот-вот надорвется…

И помощник из Сантьяго был плохой, он не был приспособлен к корабельной работе совершенно и вообще не отличал корму от трюма, камбуз от машинного отсека, а якорь от лебедочного катка, использовать его, как примитивную рабочую силу тоже не получалось: тяжести более трех килограммов он не мог поднимать, — сипел, скрипел, стонал, вываливал изо рта сизый, вспухший, словно горячая лепешка, язык и в конце концов плюхался на задницу, начинал дышать так, будто у него лопнули легкие, и Геннадий тогда кидался на помощь.

Пеликан все понимал, садился где-нибудь неподалеку от Геннадия, начинал грозно щелкать клювом, словно хотел наказать того, кто с пренебрежением относился к его хозяину.

Каждый день Сантьяго появлялся на "верфи". Когда был готов корпус, сама коробка, прошпаклеванная, загрунтованная, покрашенная в три слоя, ее перегнали поближе к порту, там и работать было проще, и деталь какую-нибудь перехватить, даже умыкнуть ее у какого-нибудь ротозея — и такое было на боевом счету Сантьяго Альмего, да и сам он в портовой черте чувствовал себя свободнее. В одном из кубриков поселился бухгалтер будущей конторы, человек доброжелательный, насмешливый, часто подковыривавший самого себя, по имени Христиан.

Морской лев с разными перемещениями чуть не потерял Геннадия из виду. Если бы пеликан со своим сломанным крылом мог летать, он наверняка бы нашел Льва Геннадьевича и указал дорогу, но Пифагор только грустно поглядывал в сторону океана, находил своими острыми глазами что-то, но все это было не то. Он тоже скучал по своему приятелю Леве. Хотя голодным не был. Ланчи по-прежнему останавливались около Геннадия, и доброжелательные добытчики бакалавы кричали:

— Русо, получи провиант на три рта: пеликана, морского льва и лично твой, персональный!

Москалева рыбаки окончательно причислили к животному миру и поставили на обязательное довольствие.

Денег Сантьяго так и не достал, хотя и обещал, и это было не то, чтобы плохо, а очень плохо — на металлической шхуне слишком много тяжелых деталей, которые надо поднимать с берега на борт, устанавливать на конструкциях, регулировать, крепить… И все на ручной тяге.

Иногда Геннадию казалось, что внутри у него что-то трещит, рвется, лопается, ломается, — его пробивала боль, и тогда надо было немедленно делать передышку. Случалось, что Геннадий во весь рост растягивался на палубе и отключался. Добраться до своей каюты не было мочи.

Но иногда он все-таки добирался до нее. Каюта была крохотная: два с половиной метра на полтора, места хватало только для койки и обуви, все остальное надо было спускать в трюм, к будущей рыбе.

В одну из таких отключек он сквозь забытье услышал сердитое рычание и мигом пришел в себя, обрадованной пробкой выскочил на поверхность: Лев Геннадьевич нашелся! Это действительно рычал он. Пеликан восторженно, громко щелкал клювом: родной зверь появился!

Внизу, под каютой Москалева, находилось машинное отделение, — можно было услышать любой чих, любой малый скрип или стон двигателя, это устраивало Москалева.