Сейчас же рапануи вымирали, очень часто от безысходности, от пьянства — пили они так, как не пили даже крепыши русские. Были индейцы-рапануи темнокожи, светлоглазы, быстры в движениях, на чилийках не женились — только на женщинах своего племени. Поскольку притока свежей крови не было, то рапануи вымирали еще и по этой причине…

Жилье Геннадий снял у островитянина по имени Уго. Был Уго человеком добродушным, косолапым — типичный индеец с жесткой шапкой черных волос, плотной шерстяной рощицей выросшей на черепушке.

В свободное время Уго мастерил из черного крашеного дерева фигурки индейцев, надевал на них уборы из птичьих перьев и продавал поделки туристам. Концы с концами сводил, в общем — на хлеб хватало…

Как-то Геннадий освободился пораньше — обе шхуны он довел до ума, можно было уже плыть на материк, наступала пора собирать вещи, — Уго, у которого свободного времени было много больше, чем у Москалева, поняв, что русский ничем не занят, того гляди, ляжет спать, нарисовался тут же. Предложил, почесывая волосы на затылке:

— Русо, пошли рыбу ловить. За пятнадцать минут наловим столько, что и на ужин хватит, и на завтрак, и еще на обед следующего дня останется.

— Рыбу? — Геннадий невольно вскинулся — забыл, когда был последний раз на рыбалке, широкая улыбка невольно, сама по себе растеклась по его лицу, — он вообще завидовал всем рыбакам мира, делу их и добыче, покрутил головой. — Ладно, Уго, почему бы и не пойти… Пошли!

Уго дал ему старую, с леской, спутавшейся на катушке в комок, удочку, и они пешком двинулись на берег океана. Москалев внимательно поглядывал под ноги — вдруг из-под какого-нибудь камня вынырнет змея?

Отошли от дома Уго недалеко, метров сто пятьдесят всего, остановились около высокого, с печальной улыбкой, застывшей на каменных губах истукана, — ну словно бы кто-то остановил их специально… Уго присел перекурить — внезапно захотелось сунуть в губы сигаретку, а Геннадий с интересом заглянул в широкую, медвежьих размеров нору, уходящую под статую. Это был настоящий подземный ход, а не нора.

— Для чего это?

— Не знаю. Народ очень охотно лазит туда — то ли лечится, то ли молится, то ли еще что-то делает, — в общем, интересуется…

— А если я попробую? Может, скульптура эта мне поправит больное плечо, а?

— Попробуй, — снисходительно разрешил Уго, — только имей в виду — истукан не всех пускает.

— Попытка не пытка, — сказал Геннадий и полез в подземный ход.

Нора была глубокая, длинная, в ней было тепло, сухо, тихо, — ни один звук не приходил извне. Геннадий прополз несколько метров и неожиданно почувствовал, как в темя ему начали впиваться иголки. Было больно, но боль эту можно было терпеть; следом за болью появился страх — не оглушающий, не вызывающий немоту в пальцах, а все-таки это был страх, который мог смещаться — либо усиливаться, либо слабеть.

Прополз Геннадий еще немного и остановился, ползти дальше было нельзя — иголки стали впиваться в темя так, что он чуть не застонал, виски сдавило. Но самое главное — страх, навалившийся на него, сделался парализующим, сильным, еще немного — и у человека отнимутся руки, а затем и ноги. Геннадий выждал несколько мгновений, меньше минуты, и повернул назад.

Как тугая пробка из бутылки, вылезал из норы с трудом, кормовой частью вперед, и чем ближе он был к выходу, тем лучше себя чувствовал, — и страх начал сходить на нет, и голову сверлило много меньше, чем несколько минут назад…

Выбрался из норы, ведущей под истукана, мокрый донельзя, будто случайно свалился в океан — одежду можно было выжимать.

Уго, увидев его, поиграл морщинами своего загорелого лица, они разбежались лесенкой, потом сбежались снова, спросил, засмеявшись, — впрочем, усмешка не была обидной:

— Ну?

Москалев пытался что-то объяснить, но с объяснением не справился, махнул рукой и проговорил просто:

— Чужих не пускает. Не хочет. — Он с уважением посмотрел на истукана, вытесанного из ноздреватого серого камня, с выпяченными губами и тюрбаном, похожим на толстое автомобильное колесо, нахлобученное на голову… Загадочное существо — истукан, загадочна его улыбка, загадочно воздействие на человека.

Говорят, когда на остров Пасхи пришли испанцы, то около каждой гигантской скульптуры лежала деревянная дощечка, испещренная иероглифами. Испанцы сгребли дощечки в кучу и бросили в костер.

Что означали те иероглифы, никто не знает — и не узнает уже никогда. Хотя, впрочем, молва гласит, что несколько дощечек отправили в Ватикан к папе, но ответного движения из Ватикана не было, служители пометили их своей печатью: "Не трогать! секретно!" — и секрет этот скрывают уже несколько веков.