— Я люблю тебя.

— Что? — я замерла.

Но Артур уже снова уснул.

НОВЫЙ ОБРЯД

43

4g

Утром я долго и внимательно смотрела на Эдинброга, но так и не смогла понять по его непроницаемому лицу, что это было ночью: мой мираж, его сонный бред или форменное издевательство.

Ещё несколько дней мы провели в каком-то бессмысленном нервном ожидании.

Мэгги украдкой передавала, что Аманда в лазарете постоянно что-то пишет. Какие-то письма в невероятных количествах. К ней начали приходить представители королей и ученых магов, но жителям кампуса ничего не рассказывают.

На четвёртое утро за завтраком в Сироппин-ге — он вновь проходил в гробовом, напряжённом молчании, кажется, затишье перед бурей должно выглядеть именно так, — к нам явился посланник от дракона.

Господин Ойгонхарт жаждал нас разделить, как и было уговорено. Несмотря на срыв экзамена, экзаменаторы уже поставили Артуру высший балл — а значит, потребность во мне как фамилья-ре отпала.

Своё приглашение на ритуал дракон прислал на бархатной карточке насыщенно-лазоревого цвета. На ней был выбит золотой номер этажа, затем номер комнаты в Форване, где остановился дракон.

Без этой карточки найти зачарованные покои дракона не представлялось возможным — это было одним из правил магической безопасности, окружавших фигуру столь древнего существа.

Но… Судя по всему, дракон заранее заказал в типографии кучу таких «визиток». И уже раздал их половине населения Гало — я видела такие приглашения и у Бориса, и кучи студенток, а Мэгги передала такое Аманде.

Безопасность волновала дракона меньше, чем развлечения.

Получив приглашение, мы с Эдинброгом напряжённо переглянулись, но потом всё же решили отправиться по указанным координатам. Даже если весь мир вокруг рушится, некоторые планы лучше сохранить неизменными. А то будет совсем бардак.

Я почему-то думала, что по сравнению с тем, как меня вызывали в мир Гало, процесс разделения будет сущей безделицей.

Я ошибалась.

Ойгонхарт снова встретил нас, нежась в постели, откуда затем вылез с явной неохотой. У него в руках был бокал с какой-то зелёной жидкостью. Я удивленно посмотрела на неё, и дракон предложил:

— Желаете попрробовать? Это мой любимый напиток. Пью его каждый день, очень прриятный.

Он жестом указал на изумрудно мерцающий декантер.

— А из чего он?

— Ты не хочешь этого знать, — предупредил Артур.

А дракон ухмыльнулся:

— Просто есть в нашем мире такие ящерицы…

— Спасибо, откажусь, — содрогнулась я.

Дракон поставил в комнате два трюмо напротив друг друга, создав зеркальный коридор. Нас выставил между стёклами, как статуэтки.

Я смотрела в одно зеркало, Артур — в противоположное, и в уходящем во тьму туннеле наши фигурки множились и распадались, безвозвратно удаляясь друг от друга.

Дракон взял со стола какую-то чашку, плеснул в неё воды, поколдовал и заставил нас выпить это. Я смотрела на воду с большим подозрением, но надо — значит, надо.

— Сейчас будет немного холодно, — предупредил Ойгонхарт, щеголявший в пижамных штанах (и только в них одних).

И вдруг резко упал на колени, ладонями ударив об пол. От его пальцев по паркету во все стороны побежали морозные узоры — было неожиданно увидеть такое волшебство, вышедшее из-под рук огненного дракона. Ледяные рисунки потекли на нас с Эдинброгом, взобрались по ногам и выше, и, не успела я испуганно вдохнуть, как снежинки уже набились мне в рот.

— Faara, wello, edeu! — пророкотал дракон, и я почувствовала, как что-то внутри меня порвалось.

Будто нить, натянутую прежде, вдруг перерезали острыми ножницами.

Чёрт! Нет! Только не это!

Я запаниковала, пытаясь сдвинуться с места и развернуться к Артуру — мне вдруг показалось, что рвётся не только наша фамильярья связь, но вообще все связи между нами, что все наши чувства были не более чем побочным эффектом от колдовства…

Но я не успела: дракон хлопнул в ладоши, и по всей спальне вдруг вспыхнуло ослепительно-красное пламя. Ревущее, обжигающее, в мгновение ока превратившее мир в подобие полыхающего ада.

Кажется, я закричала от боли. А потом потеряла сознание.

Я очнулась всё там же — в комнате дракона, на уютной кушеточке у окна.

Кушетка по стилю была рекамье — то есть без спинки, но с двумя боковушками, с покрытием из бархата и изящными обводами.

Точнее, это в нашем мире такие кушетки называются рекамье — в честь знаменитой светской львицы XIX века, мадам Жюли Рекамье, хозяйки блестящего парижского салона. Пожалуй, сейчас я могла напомнить её тому, кто знаком с портретом этой дамы кисти Жака Давида: я тоже была одета в кремовое платье. Только вот на лбу у меня была не повязка, а мокрое полотенце.