Когда мы вытащили Габби за ноги из органа, он крепко держал в руках футляр. Как мы его открывали, дрожащими от волнения руками, это просто само по себе достойно кисти художника. А потом пред нами предстал шедевр гениального мастера. Я аккуратно, предварительно вытерев тщательно пальцы об юбку, благо она у меня длинная, дотронулась до живописного полотна.

Они были очень красивы. Их лица были тонки и благородны. Классически правильные черты лица и тонкий профиль. Один из них сильно кашлял, а другой, усадив его в кресло, осторожно вынимал из тонких пальцев кисть. Это были, безусловно, братья ван Эйки. Но здесь, в этом мире, они были ван Эйрами. И тут, к моему безграничному удивлению, Губерт вдруг посмотрел прямо на меня и произнес:

– Он нарисовал её с лимоном, девочка. Их двенадцать. Найди все. Твой путь только начат.

– С кем ты говоришь? – удивился Ян, и тоже посмотрел на меня. Но, в отличие от Губерта, он меня не видел.

– С той, для кого ты нарисовал Грааль. Впрочем, неважно Ян. Не обращай внимание.

Видение исчезло. Я очнулась и с восторгом описала, что увидела. Но умолчала о словах братьев. Описала только их внешний вид. А Габби указал мне на одно из лиц в центре «Праведных судий». Я энергично закивала, подтверждая, что увидела именно этого человека.

А потом мы свалились там же, у развороченного органа, вповалку и заснули. Все-таки была глубокая ночь, и мы очень устали и перенервничали. Помню, что моя голова была на плече у Габби, а обнимал меня для тепла Себ. Второй рукой Себ прижимал к себе футляр со створкой. Так нас и застали вошедшие утром служки и священник, а также хранитель алтаря. Они же и вызвали полицию, пока мы продирали глаза и зевали. Полиция прибыла очень быстро. Мы только встать успели и попытались хоть как-то привести себя в порядок, как нагрянули стражи порядка.

И тут-то наконец хранитель алтаря и заметил у нас футляр с «Праведными судьями». К тому моменту храм уже был полон зевак, которых почему-то оказалось слишком много. И все глазели на нас, галдели и показывали пальцами. Я пряталась за братьями, которые первым делом запихнули меня себе за спины. Тут-то всеобщий крик просто достиг своей кульминации. Хранитель алтаря подлетел к Себу и выхватив у того футляр спросил, заикаясь:

– Он… на… н…настоящая?

И, получив утвердительный кивок, зачем-то упал в обморок. Слабые нервы, как сказала бы эмакум Альма. И тут как тут появились репортеры и фотографы. Нам задавали вопросы, но полиция увела нас прочь под выкрики толпы. Толпа вопила что-то про национальных героев. Когда нас уже с почетом провожали в машину полиции, меня наконец-то заметили. И крики начались по второму кругу. Что-то про то, что ребенка нельзя в камеру.

И тут я так вцепилась в Габби, что полиция смогла бы меня отцепить, только сломав пальцы. Что они, разумеется, делать не стали. Они засунули нас троих в камеру и пошли разбираться, что с нами делать дальше. И вот мы сидим. Есть хочется. А еще в ванну и домой. Именно в такой последовательности. Габби как на зло стал перечислять, что он съест в первую очередь, когда нас выпустят.

А потом из зарешеченного окна закапало. И я тут как заору. Парни перепугались, и, перебивая друг друга сказали, что это всего лишь дождик и в камеру попало лишь несколько капель.

Тогда я, стуча зубами, рассказала им про княжну Тараканову и знаменитую картину. С крысами, прекрасной девушкой, великолепным красным платьем и льющейся из зарешеченного окна потока воды. По ходу моего красочного рассказа про умирающую страшной смертью обреченную и прекрасную девушку, я наблюдала, как вытягиваются лица у братьев и приоткрываются от удивления и изумления рты. А когда я закончила описывать картину, Габби произнес:

– В каком страшном мире ты жила, если художнику в голову приходили такие ужасы.

– Да. На самом деле, княжна Тараканова не умирала во время знаменитого потопа. Она скончалась в тюрьме от чахотки за два года до наводнения, – немного успокоившись, рассказала я.

– Да какая разница-то? Если ему в голову пришли такие ужасы, значит не с ней, но с кем-то другим это могло ведь и произойти? Разве нет? Или во время наводнения в камерах не было других женщин? А ваши так называемые надзиратели в своей преступной халатности про них не забыли? – поддержал брата Себ.

– Я как-то не думала об этом, – задумалась я.

– У нас такое невозможно. У нас женщин в тюрьму сажают очень редко. И если сажают, то не забывают в камерах, – печально улыбнулся Габби.

– А как же у вас наказывают преступниц? – удивилась я.

– Если женщина совершила преступление, что бывает крайне редко, то тут есть несколько вариантов. Я, как юрист, могу тебе все описать. Если дама аристократка, то это запечатывание магии. Данное наказание сокращает срок жизни минимум на пятьдесят лет, – стал вдруг серьезным Габби.

– А если женщина не обладает магическим потенциалом? Ведь таких же большинство?