Взрослые, живущие в наших домах, этот третий двор за двор не считали, никогда не величали его проходным, вообще не упоминали о нем в разговорах иначе как просто о «помойке» и чаще всего — для нашего устрашения.

Взрослые избегали даже появляться на третьем дворе, посылая выносить помойные ведра нас, своих детей. Если же кому-то из взрослых все же бывало необходимым побывать там, минуя улицу, попасть на босу ногу к соседке, живущей в смежном доме, и тому подобное, то они бежали через него, потешно сморщившись или ухватив себя двумя пальцами за нос.

Мы же, дети, любили этот маленький вонючий, будто постыдный, будто позорящий два наших больших старинных дома двор. Нам, детям, помойный двор был другом. Помойный двор часто приодевал нас; помню, как в один день он нарядил всю нашу ватагу в помятые, пробитые немецкие каски. Помойный двор часто дарил нам плоские, черные, почти целые камеры мячей, большие сверкающие куски елочных игрушек, чуть прорванные, блестящие разноцветные мячики, набитые опилками, на длинных тонких резинках, сморщенные, лопнувшие воздушные шары, из которых можно было надуть множество новых, совсем маленьких, и потом громко щелкать их, как орехи, своим лбом или лбами дворовых друзей, и много других, таких же радостных, праздничных, необходимых и даже бесценных для нас предметов, выбрасываемых взрослыми на помойку — в нашем мнении — лишь по ошибке.

Вполне возможно, что кое-кого из нашей ватаги помойный двор дружески скромно — тайком от других — подкармливал в те голодные послевоенные годы. И уж во всяком случае помойный двор открыто и коллективно образовывал нас, подготавливая к будущим школьным занятиям по зоологии и анатомии, щедро демонстрируя нам половые отношения многочисленных бездомных животных, типа позвоночных, семейства кошачьих, вида кошек домашних. Иногда помойный двор, как суровый родитель, впрямую приобщал нас к мрачным тайнам скудной, послевоенной жизни взрослых. Как-то раз, весной, вся наша ватага молча стояла вокруг чего-то маленького, красного, влажного, с густым приторным запахом испорченной крови, с крошечными скрюченными, совсем человечьими пальцами на крошечных, скрюченных, совсем человечьих руках и ногах и несоразмерно большой головой, с крошечным, совсем человечьим горестным личиком в глубоких красных морщинах, развернутого каким-то неистовым или просто голодным исследователем нашей ватаги из цветной запятнанной тряпицы и теперь лежащего перед нами среди пустых консервных банок с яркими наклейками — Stewed pork — и зловонной картофельной шелухи.

Страшного и даже жуткого в наших двух послевоенных дворах мы, дети, проводившие в них большую часть своей жизни, видели, наверное, много. Но почему-то все жуткое — то, что, казалось бы, должно было вонзиться в наши податливые головы на всю жизнь, — запомнилось как раз смутно, тускло, глухо, как послеобеденные сны. Должно быть, наш детский мозг содержал в себе надежный предохранитель и не допускал в свои глубины слишком тяжелых впечатлений. Помню, мы, хоть и молча, смотрели на красного скрюченного человечка, лежащего на равных с картофельной шелухой, все же настоящего, коллапсирующего внутренности страха одного человека перед другим, осмелившимся неведомыми другим путями преступить человеческое и разгульно надругаться над себе подобным (ощущения, должно быть, очень знакомого всем взрослым после недавней войны), как будто не испытали, не ощутили мы тогда, вероятно, и настоящего, беспомощного ужаса перед бросовой ценой жизни человека (ощущения, наверное, тоже знакомого взрослым в те дни), потому что уже через несколько минут, разбежавшись от своей находки и тесно сбившись на одном из чердаков, мы об увиденном не вспоминали, а до позднего вечера жутким шепотом рассказывали друг другу об оборотнях, привидениях, упырях, пожирателях трупов и тому подобном. По-видимому, нашим детским, неразвившимся умам и чувствам проще было примириться с самыми чудовищными и потому все же фантастическими картинами, чем почувствовать и пережить настоящее, будничное, тихое зло.

Скорее всего, ужасные потусторонние картины, которые мы создавали на чердаках и в подвалах, были нашей своеобразной борьбой с недетской тяжестью послевоенной жизни.

Однажды в нашем тихом переулке рухнул пятиэтажный дом. То ли лежала в нем не разорвавшаяся в недавние дни войны бомба, то ли тогда же подточила его взрывная волна — неизвестно. Дом рухнул будним днем, когда все мы, уже вернувшись из школы, играли в наших дворах. Дом рушился со двора, постепенно, грохотало с перерывами, и мы успели сбежаться туда, когда еще никого не прогоняли, когда ворота были распахнуты настежь, до того как пожарные, санитарные и военные машины окружили дом непроницаемым кольцом.

Потом мы слышали, как взрослые говорили, что в том доме было тогда много людей, и, значит, женщины, старики и дети провалились вниз вместе с грохочущими камнями, со своими никелированными кроватями и кухонными плитами, и цеплялись за кренящиеся перекрытия и лопающиеся водосточные трубы, и корчились под камнями и под резными буфетами темного дерева, и, значит, были жуткие стоны, крики, плач, ругань и мольбы о помощи; но когда вечером мы все собрались на одном из чердаков, чтобы поделиться друг с другом страшными рассказами о случившемся, оказалось, что никто из нас не увидел и не услышал или не запомнил ничего, кроме пыли и грохота, пожарных, санитарных и военных машин да еще собственного напряженного ужаса увидеть или услышать что-нибудь страшное.

Кроме земельных участков наших трех дворов мы вместе с кошками и крысами владели, конечно, чердаками, немногими пустыми подвалами, не занятыми жильцами, ЖАКТами, красными уголками и пустыми кочегарками, холодными с довоенных времен.

В этих темных пустых помещениях, пахнущих мышами, кошками и тухлой водой, мы с веселым азартом играли в войну, в казаки-разбойники, в воровские шайки и, конечно, в Тимура и его команду. Помню, как однажды мы все с криком сбежали с одного из чердаков и, перебивая друг друга, кричали столпившимся вокруг нас взрослым, что на чердаке, на веревке, висит какой-то человек; помню, как неслись мы по лестнице, толкая друг друга, съезжая по перилам, скатываясь, как с горки, по ступеням, в два прыжка перелетая пролеты, — мчались около двадцати человек в полном молчании; помню, как, заикаясь, всхлипывая, перебивая друг друга, замолкая между словами, мы рассказывали взрослым о человеке, раскачивающемся в тихом чердачном сумраке на веревке, но как видели того человека, каким он был — не помню; да и никто из нас, едва все ссыпались с чердака, уже сразу не знал, был ли висящий человек мужчиной или женщиной, да и вообще, был ли висящий человек, — предохранители нашего детского мозга работали, видно, с большой степенью надежности.

Мы не были похожи на красивый, романтический, обобщающий образ вездесущих, всезнающих, смышленых и отчаянных парижских уличных детей — gamin. Можно даже сказать, что по всем эпитетам мы были прямо противоположны этому образу. Мы не были вездесущи — наш мир был урезан шестиэтажными каменными стенами наших двух домов, уже в соседнем доме мы не знали ни в лицо, ни по имени не только ни одного взрослого, но и никого из детей.

Мы не были всезнающи и смышлены — мы мало о чем знали: совсем рядом с нами шла послевоенная, героическая, возрождающаяся из пепла, как мифологическая птица феникс, жизнь; к ней были причастны и наши матери, но мы ее как-то не замечали, мы вообще редко чем-нибудь интересовались, кроме своих дворовых дел, — и то, что мы многое видели своими глазами, не прибавляло нам знания, ведь мы умудрялись в это не верить.