Потратить даже минуту на что-нибудь не относящееся к дому или работе давно уже представляется женщине не только бессмысленным, но даже безнравственным — так же, как, например, выбросить в мусорный ящик оставшиеся от покупок мелкие деньги.

В комнате районной почты тоже непривычно пусто. Женщина оплатила счета за коммунальные услуги, рассчитала и записала в книжку-календарь, сколько денег остался ей должен каждый из соседей, оплатила кредит нескольких телефонных междугородных разговоров с родителями, купила впрок несколько льготных талонов на междугородные разговоры, написала и тут же отправила два длинных письма — матери и отчиму и родителям мужа, пять коротких — подругам детства, вышла из почтового отделения и по той же стороне улицы, уже освещенной утренним прохладным солнцем, пошла к парикмахерской.

В дамском зале парикмахерской неожиданно тоже не было посетительниц. Пока под горячим железным колпаком сохли ее вымытые и накрученные на бигуди волосы, девушка подкатила к ней столик, принесла таз с горячей водой, ловко и быстро сделала ей педикюр и маникюр. Пока еще одна празднично пахнущая новой мебелью девушка осторожно перебирала, расчесывала и укладывала ей волосы, женщина достала книжку-календарь и перечла список дел на сегодня.

День начинался прекрасно. Проснувшись на час позже обычного, она уже успела в невиданно пустом магазине купить продукты. Пока на восьми конфорках обеих чудесно пустых газовых плит, в сказочно безлюдной их коммунальной кухне кипела, жарилась, тушилась на целую неделю еда, женщина выстирала замоченное с вечера мелкое белье, собрала грязное постельное белье в прачечную, убрала обе комнаты, ванную, кухню, коридор и уборную — шла вторая неделя их очереди уборки квартиры, — убирая, ходила по пустой квартире с красным от сока клубники лицом. Косметический уход за кожей она считала для себя теперь, когда ей к тридцати, совершенно необходимым и в электричке, дорогою, внимательно прочитала советы по этому вопросу в газетах и журналах, однако до этого дня ни разу их не выполняла: ходить с лицом, блестящим от крема или мертвецки белым от творожной маски, при муже и соседях она стеснялась, а полежать в комнате или сходить в косметический кабинет не хватало, да и было жалко времени.

Потом она постояла дольше обычного под теплым душем, поела, оделась тщательней, чем в другие дни, и только после всего этого ушла на весь день из дома.

Далеко еще и до полудня, а двенадцать — даже если считать только один записанный с вечера маникюр, не считая непредвиденных прически и педикюра, — из девятнадцати дел уже сделаны.

Женщина достала из сумки карандаш и аккуратно, одно за другим, вычеркнула из списка сделанные дела. Да, день начался сверхудачно. Если дело пойдет так дальше, то, пожалуй, до вечерней поездки к дяде Пете она успеет сделать еще кое-что из завалявшегося дела.

Встряхивая легкими, хорошо пахнущими волосами — явилась вдруг детская привычка, — с удовольствием посматривая на свои руки с заостренными, сверкающими на солнце ногтями, женщина шла через теплую, уже с обеих сторон освещенную солнцем улицу к автобусной остановке.

Автобус, на остановку которого она шла, на целых два квартала не довозил ее до гинекологической клиники. Но уже с вечера женщина решила ехать туда именно так, с тем чтобы остающееся расстояние пройти пешком, чтобы, во-первых, в галантерейном магазине, недавно открывшемся в этом квартале, купить кое-что из обиходных мелочей завалявшегося дела; во-вторых, отдать по дороге в срочный ремонт старые часы мужа, с тем чтобы на обратном пути забрать их и вечерком подарить дяде Пете, — у мужа часы давно новые, а у дяди Пети часов, кажется, до сих пор нет; в-третьих, немного успокоиться до приема у врача и не выглядеть смешной перед мировой знаменитостью со своим детским страхом осмотра.

Не успела женщина пересечь улицу, как увидела, что нужный ей автобус раскрыл на безлюдной остановке двери и медленно поехал дальше, не закрывая дверей.

Не поспешив и не раздражившись привычно — тьфу, черт, не успела! — женщина смотрела, как медленно сомкнулись двери автобуса, как он поехал быстрее и как скрылся впереди за углом.

Женщина подошла к остановке, прислонилась к голубому железному горячему столбику с таблицей автобусных расписаний и смотрела на проезжающие мимо машины, на людей, идущих по ту сторону улицы.

Машины едут не быстро, люди бредут поодиночке — движутся медленно и беззвучно, освещенные солнцем. Словно дремлют в движении. Наверное, они сегодня могут не торопиться; наверное, и у них впереди нечаянный, очень длинный выходной день.

Позади себя она услышала негромкую музыку. Наверное, включили музыкальный автомат в кафе возле ближней аптеки. Пожалуй, это вальс. Старинный. Нет, кажется, современный. Знакомый. Нет, неслышанный.

Несколько инструментов, похожих на трубы, но без медного отзвука, низко и почти на одной ноте медленно выводят простенькую, очень знакомую мелодию. Долгое время мелодия идет ровно, как вдруг вдалеке начинает что-то звенеть. Звенит тихо и тонко — бубенцы ли это, или колокольцы, или цимбалы, или какие-то другие инструменты смастерили люди, о которых женщина не знает, — звенит громче и ниже, ближе и ближе подбираются высокие тревожащие звуки к низкой спокойной мелодии начала, бегут рядом, дрожат и рвутся к ней, переплелись с нею, отбежали вверх, маня за собою, но она все еще сама по себе, будто не слышит их, низкая, протяжная, спокойная, но вот повели за собою — она идет за ними — вверх — медленно — быстрее — бежит за ними — выше — выше — обогнала их. несется впереди — выше — выше — выше, и — такая низкая, тихая, медленная вначале — она становится теперь пронзительно высокой, тонкой, и страшно, страшно за нее — вот-вот она сорвется, ну конечно же сорвется на грубую фальшивую ноту, — то она в напряженном самозабвении мчится все вверх — выше — выше, пока не начинает звенеть очень высоко, как бы по ту сторону снежных гор, и вдруг срывается оттуда, со снежной вершины, и устремляется вниз, не подвластная ничему, соскальзывая и обрушиваясь, скатываясь и ссылаясь, стекая и обгоняя, звеня, дребезжа, скрежеща, прерываясь, и — затаилась до тишины. До жуткой тишины несуществования. И появилась тихая мелодия начала. Низкая. Спокойная. Простенькая. Но ее простота и покой звучат теперь мудростью. Нет, насмешкой… А где-то вдалеке начинает тихо звенеть. И звенит ниже и громче. Ближе, ближе подбираются дрожащие слабые звуки к низкой протяжной мелодии начала. И — подстерегли — бегут рядом — переплелись с нею — отбежали — поманили с собою — повели вверх выше — выше, и, запрокинув голову, женщина маленькой девочкой раскачивается на качелях над обрывистым берегом серого большого озера. «И — раз, и — раз!» — тоненьким голоском подзадоривает себя раскачивающая ее деревенская девочка Лизка. «И — раз! И — раз!» — подзадоривает и она себя раскачаться еще сильнее, чтобы еще выше, и озеро то встает перед ней на дыбы, то расстилается под нею обманчиво плоско, будто кинули на траву огромный серый шелковый плат, то повисает над нею небом, а серое небо бросается вниз озером, и вот уже невозможно понять, где небо, где озеро, и страшно, до жути страшно, потому что земли больше нет, со всех сторон серая вода, да почему-то сухая, но невозможно перестать раскачиваться и остановить качели, потому что хочется еще выше, чтобы еще страшнее. «И — р-раз! И — р-раз! — «качели перевернутся, бешеная-а-а!..» — кричит тонким голосом Лизка. «И — раз!» — только по-домашнему, как половица, поскрипывает, успокаивая ее, перекладина…

А вот в белой заячьей шапке сбегает она по лестнице, двумя руками изо всех сил прижимая к животу коньки с ботинками. Над нею с лестничной клетки пятого этажа повисло щеками неприятно радостное лицо мамы. «Возвращайся не поздно, я оладышков напеку-у!» — кричит каким-то ненужным, колыбельным голосом мама, и в лестничное окно она видит, как в их подъезд входит невысокий, опрятно одетый мужчина в меховой, словно послюненной ладонью приглаженной шапке, и она знает, что это Юрий Алексеевич, дядя Юра, будущий ее отчим, поднимается к ним в квартиру, к ее внезапно постаревшей маме, и она прячется в нишу чужой двери и стоит там, пока дядя Юра — не в их школе завуч и учитель географии — не проходит вверх по лестнице мимо ее чужой ниши и пока не слышит, как деликатно — двумя согнутыми пальцами — он стучит наверху в их облупленную, неприлично исписанную этим хулиганом Толькой дверь, и тогда она несется по лестнице вниз, съезжает по перилам, едва удерживаясь, чтобы не скатиться кубарем по ступенькам, и вот наконец перед ней звездная дорога между высокими сугробами, а там, впереди, разноцветно светло, и слышна музыка, и кажется — там, впереди, лето, а мороз, как крапива, стрекает лицо, и вот наконец она несется по льду, со злой радостью обгоняя мальчишек, и свистит в ушах, как от взмаха прута, ветер, и дрожит, и ломается от скорости бега песня — догони-я-а-я, догони-я-а-я! — и под светом прожекторов лед становится то зеленым и добрым, как луг возле тихой реки, то фиолетовым и тревожным, как небо перед грозою, то оранжевым и радостным, как солнечный песок возле моря, то розовым и ласковым, как весеннее небо перед восходом солнца, то красным и беспощадным, как отсветы беды пожара, и звенит что-то рядом — не то лед от коньков, не то коньки от льда, не то радость от быстрой скорости, от горячего уже мороза и от предчувствия вот-вот наступающей юности.

Автобуса не было. Или она его пропустила. Музыки из кафе не слышно. Наверное, пластинка доиграла до конца. Или в кафе закрыли окно. Женщина стояла на краю тротуара. Она не заметила, как здесь очутилась. Возле голубого столба теперь стояли двое невысоких черноволосых мужчин в одинаковых желтых, в крупную сетку рубашках с короткими рукавами. Мужчины тихо переговаривались и посматривали на нее. Украдкой она тронула волосы на затылке — не поднялись ли от ветра — и, чувствуя, как горят щеки и шея — чего доброго, она и пританцовывала под музыку! — стала перебирать вещицы в сумке. Она видела, как остановились у тротуара и опять завертелись два больших автобусных колеса, как потоптались на тротуаре четыре ноги в одинаковых темных брюках, в светлых сандалиях и носках, как потом ноги одновременно подпрыгнули и исчезли с асфальта. Когда она подняла голову, автобус медленно отъезжал от остановки, мужчины сидели друг за другом у его раскрытых окон и, одинаково блестя золотыми коронками по краям улыбок, махали ей одинаковыми загорелыми черноволосыми руками. Автобус пошел быстрее, оба мужчины выставили головы из окон и улыбались, и махали ей, женщина засмеялась над своей подозрительностью, от забытого удовольствия нравиться людям, как в детстве, просто так, без заслуг и усилий, и помахала рукой вслед автобусу, уже скрывшемуся за углом.