Плачут росою, рассыпав, мерцая,

Камни дождя, что не выпали прежде,

Высохшей ивой, в степи одинокой,

Шепчет без слов, ворожея глухая.

Вспыхнет рассвет, освещая прозревших,

Хладных, как лёд и горячих, как пламя,

Черных, как свет и сухих, словно море,

Твёрдых, как сено и мягких, как сталь.

Размахивая сплетённым из трав веником, Казимир шагал и шагал, не слушая самого себя, не думая ни о чем, и не замечая заинтересованных взглядов, что, то и дело, провожали его спину. Когда дорожки сизого дымка, прочертили несколько десяток линий по тёмному полю, окутывая засыпающее воинство Велерада, ведун остановился, бросив почти истлевший травяной факел к ногам. С десяток раз глубоко вдохнул и выдохнул, так, что слегка закружилась голова, а затем тихонько, но в то же время твёрдо, и будто бы, даже любовно, прошептал закрыв глаза:

— О, Стрибог, повелевающий ветрами! Даруй нашим ногам лёгкость, нашим коням силу, а нашим стрелам прыть! Сегодня я прошу тебя и кланяюсь. Благослови грядущий день, мы выступаем под твоими крыльями!

Ведун низко поклонился и замер. Когда его спина разогнулась, налетел неистовый порыв ветра, завывающего в ушах. Огни костров, что ещё отбрасывали последние языки пламени, взметнулись единым порывом, да так, что на миг стало светло будто днём. Казимир улыбнулся и тихо уснул прямо под открытым небом, на кровати из полевых цветов и трав.

На утро воинство Велерада двинулось в путь, подгоняемое западным ветром, мягко толкавшим в спину. Казимир чувствовал нарастающее возбуждение, не зная куда деваться от волнения. Обоз двигался очень медленно, отчего к середине дня силы кнеса растянулись на добрых пару вёрст. Даже находясь на своей земле белозерцы осторожничали. Время от времени ведун видел сновавшие мимо конные разъезды. Чаще прочих среди них попадались братья боровички, видимо они отвечали за сохранность части обоза, в которой, в числе прочих, ехал Казимир. От этого на сердце делалось немного спокойнее, всё-таки слава парней неслась впереди них.

Мимо мелькали провожающие своих отпрысков веси. Каждая деревня отряжала ладных девиц, одетых в цветастые сарафаны и венки из луговых трав. Они кидали под копыта боевых коней свежие цветы и низко кланялись, то и дело затягивая звонкие и весёлые песни. Никто не прощался, хоть Казимир, нет-нет, да и замечал, как те, что помоложе украдкой смахивали с уголков глаз слёзы. Войско шло не куда-нибудь, а к Великим горам в тайгу.

Тайга… многое в этом слове страшило ведуна, и одновременно манило неясной для души властью. Чтобы объяснить, что это такое не хватит никаких слов, они попросту ещё не придуманы. Из глубины веков, когда тёмные пращуры бродили по лесам и горам бескрайнего зелёного моря, на потомков теперешних смотрели бесстрастные и суровые глаза стихии особого толка. Тайга — это не просто непроходимые хвойные леса, перейти которые из края в край не хватит и целой жизни… В самом этом слове заключены мрачные знамения и неясные образы, робких духом пугающие, а отважных — манящие. Казимир слыхал разные смыслы, что люди вкладывали в название лесного царства, которым никто не правил. Одни полагали, будто слово тайга означает, буквально, крутая гора, могучая скала. Ведун уже не раз слышал о некой далёкой горной цепи, преодолеть которую возможно лишь по морю, либо пройдя такими потаёнными тропами, о каких ведают лишь шаманы из племени чудь. Иные полагали, что тайга означает «конец», край мира, шагнув за который, упрёшься в абсолютную пустоту, узреть которую смертному не суждено при жизни.

Привалы устраивали не часто и всегда на закате дня. Когда обоз докатывался до условленного места, там уже вовсю кашеварили, а кто-то и вовсе видел третий сон, впрочем, и уходя по утру раньше. Конные разъезды, сновавшие от головы к началу колонны, сменялись, а разведчики возвращались с донесениями для кнеса. Пока что припасов было в достатке, но ведун сразу подметил, что тем, кто не держит в руках оружие его выделялось кратно меньше. Когда выдавалась возможность, он пытался насобирать ягод или грибов, иногда угощали шальными дарами леса в виде ненароком битой утки или зайца.

Только в самом начале Казимир не знал куда приткнуться, то и дело ловя себя на мысли, что робеет от неизвестности. Но вскоре настали дни суровых испытаний. Конь ногу подвернёт — к нему, у кого живот скрутит — к нему, простуда — опять к нему, старая рана хандрит — снова к нему. Конечно, ведун не жаловался, но, порой, трудиться приходилось, что называется без продыху. Интереса лесной нечисти Казимир не опасался. К такому воинству только от безысходности пристанешь, да и то ненадолго. Пару раз он замечал леших, но сделать подношение не удавалось. Едва он отделялся от общей колонны, как за ним увязывались воины, видимо, приставленные хранить ведуна, как зеницу ока. Леший осторожничал и не давал людям приблизится, тотчас исчезая. Однажды Казимир увидал всамделишную берегиню, отдыхавшую на камне у берега речки. Ему очень хотелось заговорить с речной девой, но опасаясь того, как на неё отреагируют ратники кнеса, ведун принялся нарочито шуметь, чтобы её вспугнуть. Мало ли, что? Мужики все при оружии, на взводе, чуть что не так, с горяча могут и стрелу пустить, не приведи великие боги!

На четвёртый день пути, Казимиру удалось затесаться в группу плотников, пристроенных обслугой камнемётов. Его несколько тяготило постоянное следование попятам хмурых воинов, а хотелось просто почесать языком. Плотники были мужиками бесхитростными, но душевными, приняв ведуна к себе в компанию с радостью. Старший из них, ещё в силе, но уже совершенно седой старик по имени Деян, завидев скучающего Казимира на привале, поманил к себе. Усадив подле костра, он протянул ведуну тарелку с кашей, не принимая возражений. Когда тот доел, довольный Деян расправил усы, уложил подбородок на кулак, и серьёзно кивнув, благословил: