Записку? Гэдж замер. Он растерялся, совершенно не представляя, что сейчас делать. Открывать дверь? Не открывать? Существует ли она в реальности, эта загадочная записка — или стоит послушаться Гэндальфа и сидеть тихо? Но волшебника и впрямь нет уже пару часов… Где он мог так надолго запропаститься? Что, если и с ним и в самом деле что-то произошло?

— Просуньте записку под дверь, — сказал Гэдж. И сам не услышал собственных слов.

— Просунул бы, да порог мешает, — с досадой отозвался голос. — Открывай, не бойся… Старик бы твой сам пришел, да не может. Ногу повредил.

— Что? Какую ногу?

— А тебе не все равно, какую? Левую. Телегой его придавило.

Телегой? Гэндальфа? Волшебник не казался орку человеком, которого может вот так запросто придавить телегой, хотя… чем леший не шутит? Орк глотнул. Что, если это — правда?

— Ладно, — сердито сказал голос за дверью. — Не хочешь открывать — ну и пёс с тобой! Пусть твой старик сам как-нибудь до трактира ковыляет, раз помощников ему не видать. Так ему и скажу…

Послышались удаляющиеся шаги.

— Стойте! — хрипло сказал Гэдж. Что, если Гэндальф действительно попал в беду и ни на кого, кроме спутника, ему теперь рассчитывать не приходится? Но тогда…

Воин Анориэль не стал бы колебаться, леший возьми!

Орк решительно подскочил к порогу, снял засов и распахнул дверь.

— Стойте! Я…

На мгновение он увидел перед собой физиономию парня со шрамом — того удалого молодца, который прошлым вечером потешал публику завидным умением управляться с бутылкой. За его спиной маячили еще какие-то смутные силуэты — двое или трое…

Гэдж не успел разглядеть.

В следующую секунду его грубо втолкнули обратно в комнату, а на голову с размаху опустили нечто увесистое и угловатое — и в сознании орка, отрезая его от внешнего мира, наглухо захлопнулась черная и тяжелая железная дверь.

* * *

Он очнулся и несколько секунд не мог понять, где он и что произошло — все случившееся просто не укладывалось у него в голове — потом вспомнил… и разом покрылся холодным потом. Страх пришел немедленно — липкий, дикий, какой-то звериный, поднялся из глубин его души, как со дна прозрачного водоема поднимается густая, взбаламученная камнем серая муть…

Он был с головой завернут в серую, душную, пыльную мешковину, пахнущую теплой прелой землей. Рот его раздирала деревянная распорка-кляп, руки и ноги были крепко и безжалостно связаны. Он лежал на чем-то твердом и плоском — на дне телеги? — засыпанный ворохом пустых мешков, умело связанный, упакованный, как курица, предназначенная для продажи, и телега эта куда-то ехала: орк слышал пофыркивание лошади, стук копыт, грохот колес, телега то и дело сотрясалась на дорожных ухабах и тяжело переваливалась через неровности почвы. Куда его везут? Зачем? С какой целью? Гэдж застонал от ужаса, от неизвестности, от бессилия и унижения… Болван, тупица, стоеросовый дурень! Надо же было так глупо, совершенно по-детски попасться на удочку…

— Смотри, заскулил, — сказал над головой Гэджа знакомый голос — голос детины со шрамом. Что-то очень больно — заостренная палка? — ткнулось орку в бок. — Прочухался, видать.

Ему ответил другой голос — сиплый, то и дело срывающийся на хрип, точно простуженный:

— Сколько еще осталось?

— До Каменистой гряды? Миль пять…

— Что-то Кабана не видно.

— У крепости встретимся.

— Не хотелось бы упустить старика…

— Да леший с ним. Главное — мальчишка. Поганый орк…

Гэдж лежал ни жив ни мертв. Куда его везут? Что собираются с ним делать? О каком «старике» они говорят — неужто о Гэндальфе, и почему его «не хотелось бы упустить»? Орк задыхался под пыльной грудой мешков, его левый бок онемел от долгой мучительной неподвижности, руки и ноги нестерпимо болели, но ни пошевельнуться, ни изменить положение тела, ни даже закричать он не мог. Солнце, поднявшееся над горизонтом уже довольно высоко, неторопливо запекало его под слоем плотной грязной мешковины. Мерно поскрипывала, покачиваясь, расхлябанная телега, время от времени протяжно вздыхала лошадь. Шрам и Хрипатый вяло перебрасывались словами, бранили за скупость какого-то неведомого Гэджу Будхара, однообразно ругали и жаркий, тяжелый день, и где-то без вести запропавшего громилу Кабана — и Гэджу ничего не оставалось, как только с тоской, со все возрастающим чувством отчаяния и ужаса прислушиваться к их ленивой бессодержательной болтовне. Вот тебе и влип в Приключение! — с горечью, чувствуя на лице какую-то влагу (не то пот, не то слезы, струившиеся по щекам), говорил он себе. Разве, бегая вверх-вниз по ортханским лестницам и рубя деревянным мечом головы воображаемых врагов, как капустные кочаны, ты не об этом мечтал? Не о том, чтобы испытать себя, проявить храбрость и силу, оказаться в опасности, непременно в смертельной? Да, но ведь не в качестве тупоумной жертвы… Он-то привык считать себя победителем и героем, бесстрашным воином Анориэлем… Дурак!.. Изо всех сил напрягая мускулы, он попытался как-то растянуть, ослабить путы, но куда там — тот, кто его связывал, явно был докой в своем деле, и самому себе Гэдж представлялся уже не воином и не героем… Он был жалким трофеем, беспомощным, не принадлежащим себе бараном, бессловесным куском мяса, которого неспешно и равнодушно влекут на убой. Неожиданно — орк вздрогнул — острая палка вновь вонзилась ему в бок.

— Тихо, парень! — сквозь зубы сказал Шрам. — Лежи и не рыпайся, не то шкурку-то тебе попорчу. Вот будет досада…

Хрипатый перебил:

— Глянь, Шрам. Кто-то скачет. Там, позади.

— А! Наверно, Кабан?

— Отсюда не разглядеть…

На некоторое время воцарилась тишина — должно быть, разбойники всматривались в приближающегося всадника; вскоре Гэдж расслышал топот копыт — лошадь мчалась галопом. Неожиданно Шрам длинно, как-то очень сочно и заковыристо выругался.

— А, леший! — просипел Хрипатый. — Ты гляди, а!