— А что, ваш фотограф Гречишкин фотографирует губернатора ничуть не хуже, чем Плетнев. В одном номере, когда Плетнев болел, были снимки этого вашего Гречишкина. Почему же губернатора сопровождает всегда только Плетнев?

— Может, Гречишкин фотографирует не хуже, — чуть скривила губы Кукуева. — Да только кланяться не умеет. — Сказано было без обиняков, так что боровшийся с дремой Сошников из сонного состояния сразу перешел в изумленное.

Грач на секунду задумалась и совершенно серьезно проговорила:

— Надо учиться… — Еще пару секунд помолчала и с той же озабоченной серьезностью повторила: — Надо учиться…

Сошников впервые столкнулся с таким потрясающим откровением холуев. Но к Гречишкину после услышанного проникся особым доверием.

Подкупало презрение, которое светилось в ухмылке Толика, когда он говорил со всеми этими начальниками, холуями и шестерками. Хотя что-то в Гречишкине было слишком театральным: может быть, в навязчиво демонстрируемом русофильстве, в натужной замешанности сознания на Хомяковско-Данилевско-Кожиновских идеалах, в навязчивой религиозности, выражавшейся в сооружении некого подобия компактного иконостаса в рабочем кабинете, и, конечно, во внешности. Внешне Толик был готовым дьяконом, упитанным, ухоженным заботливой «матушкой», с длинными густыми волосами, окладистой бородкой и усами, и еще с теми немного отдающими высокомерием движениями и взглядами в сторону «мирян». Даже одежда его — обязательно темные майки, безрукавки, куртки — были длины и широки.

Треп с ним начинался с чего-нибудь незначительного и, все больше захватывая их, уносился в дебри отвлеченного. Сошников приходил в редакцию, поднимался на четвертый этаж, попутно мельком видя длинные коридоры на каждом этаже. Кругом кипела торговля, все пространство было занято магазинчиками и мелкими ремонтными мастерскими, бродили редкие покупатели. Часть четвертого этажа принадлежала редакции. В общем-то такая же торговая площадь. Длинный прокуренный коридор, поскрипывающий, волнами уложенный новый, но дешевый линолеум, под который редактриса списала в свой карман изрядную сумму. В коридоре встречался Гречишкин. И они тут же начинали свои страшно раздражающие коллег песни:

— Лао-Цзы, о котором ты мне в прошлый раз впаривал с таким восторгом, содержит ложь в корне учения, — голос Толика был спокоен, безапелляционен, точно как у протодиакона перед несмышленым прихожанином: — Лао, познав истину о напрасности трудов и стремлений, должен был на этом успокоиться — уйти в пещеру и забыть человеческую речь. Его настоящие последователи так и поступают. Сам же он совершил труд, который по силам человеку одержимому, светскому и вообще трудоголику — он создал учение. И тем самым опроверг самого себя. Отрицание учения содержится в наличии учения. Кстати, как и у вашего нового Лао — Витгенштейна. Этот вообще договорился до того, что говорить ни о чем не надо. Зачем же тогда наговорил с три короба! Такая же точно ложь!

— Ты хотя бы Витгенштейна не трогай.

— Отчего же? Он несет заряд отрицания эстетики и этики как таковых, а значит, отрицание культуры как таковой, потому что культура — путаница терминов. — Толик был по-прежнему спокоен, рассудителен и весьма доволен собой. — Но стоит копнуть глубже, выясняется, что первый же его постулат — фикция. Мир есть совокупность фактов. А вот дудки! Любой факт — это факт вот здесь. — Толик постучал себя указательным пальцем по голове. — А на деле — у каждого факта миллион подфактов, а у каждой простой вещи непростая подоплека, и никакой язык не отражает никакой реальности, потому что мир не есть реальность, а значит, мир не есть совокупность фактов. Мир — совокупность идей! В общем я сильно сожалею, что битых два дня изучал сборник его софизмов.

— Почему же софизмов? А ты разве не софизмы выдаешь?

— Потому… — Толик на секунду задумался и процитировал по памяти: — Для ответа, который невозможно высказать, нельзя так же высказать и вопрос. Да это же совершенная чушь, тарабарщина. Не скажешь о том, не зная о чем. Нет того, чего нет. Ну да — его нет! А я взял и перевернул: если можно высказать вопрос, значит можно высказать и ответ. Как проехать в Бологое? Тут же получишь десять ответов. И даже десять тысяч ответов. Ты получишь десять тысяч ответов абсолютно на любой вопрос. Даже «не знаю» и «никак» — все равно ответы! Слушай дальше. Раз есть ответы абсолютно на все вопросы, значит, нет ничего, о чем невозможно было бы говорить. Следовательно, есть все, о чем можно говорить, и нет ничего, о чем следовало бы молчать… Я понятно изъясняюсь?

— Ну в общем-то… — поморщился Сошников. — Но, в сущности, все это одно и то же.

— Что одно и то же? — вскинул брови Толик.

— Мир — совокупность фактов, — вяло заговорил Сошников. — Или совокупность идей. Или, что будет совершенно точно, совокупность образов, на которые правильно ложится в общем-то любой язык. Все одно и то же. А с другой стороны, конечно, все это не одно и то же, поскольку у каждого своя реальность и свой мир.

— То есть и нашим, и вашим!

— Ну хорошо. То что мир — совокупность идей, тоже надо доказать.

— С какой стати! Это такой же постулат. А то сейчас еще Платона вспомним… А впрочем, ваши атеисты доказали. — Толик уже заметно взволновался.

— Они не мои…

— Ваши атеисты утверждают, что мир ничто: струны, мембраны, волны, энергия. Но главным образом — пустота! Человек — пустое место! При этом говорят, что наука смогла докопаться до сути вещей, не сегодня-завтра откроют формулу вселенной, но что-то, говорят, нам все равно ничего непонятно. Совсем непонятно! Как-то все темно. Придумали одиннадцать измерений, чтобы дебит сошелся с кредитом. А все равно не сходится! И никогда не сойдется, даже если придумают еще сорок измерений. Бога обозвали параллельными пространствами и темной энергией. А ответить на вопрос, почему «пустое место» знает, что у него есть живая душа, они все равно не могут!