— А ты все трещишь: ах, люди, братья… Они тебя топчут, а ты: ах, братья… Почему они прекрасно знают, что мы с ними настолько разной породы, генетически разные… Они это знают! Они знают, что у нас с ними война непримиримая. А ты — ах братья! Они уже тысячи лет знают, что мы для них другой вид — безмозглое копытное быдло, они нас так и называют: быдло, чернь. А ты — братишечки… Они нас доят, а потом — на убой и в отвал. — Глаза его сделались будто безумными, лицо побелело. — На убой и в отвал! Не сегодня-завтра братишечкам твоим наскучит в порнушке сниматься, перегорят, ведь на самом деле никакого разнообразия, просто скука вселенская… Что они тогда придумают, чтобы утешиться, братишечки твои любимые… Жрать пойдут человечину, быдло резать и жрать… А вот мне они не братья! Выродки, инопланетяне, чужие… Свора поганая, каннибальская, ненасытная… Я их ненавижу… свору эту, гнусов… Давить их надо, топтать, душить… — Его трясло, глаза его расширились, и вдруг он откинулся назад, но угодил не на спинку кресла, а на мягкий подлокотник, так что и голова его сильно закинулась, повисла, выперся твердый кадык, и весь он обмяк, стал съезжать с кресла.

Толик подскочил к нему, подхватил под мышки, пугаясь его жутковатого хрипа, пенящейся слюны в уголке рта и того, что глаза его будто вывернулись зрачками куда-то внутрь, а белками в прожилках — наружу.

— Игорь, ты чего! — Попробовал усадить в кресло. Кинулся к столу, чтобы набрать воды. Воды не оказалось, схватил бокал, побежал в умывальник, а когда вернулся, Сошников уже прямо сидел в кресле, глядя перед собой тусклыми глазами.

— Игорь, может, «скорую»?

— Нет, сейчас пройдет…

Еще через пару минут Сошников поднялся и медленно вышел из кабинета.

* * *

А на следующий день Игорь Сошников вновь втискивался в ту оболочку, которая была у всех на виду. Помятый жизнью, но в общем-то довольно исполнительный работник. Никому не было дела до его сумасшествия. Дважды в неделю он исправно шел в областную Думу и отсыпался на галерке для прессы, доверившись диктофону, а потом прямо с диктофона перегонял на компьютер нудные отчеты: «В областной Думе на повестке дня… Обсуждали… Депутат Вейсман сказал… Депутат Глухарев выступил против…» Идеальная, никому не нужная чепуха. Сошников на этом месте устраивал всех, как, казалось бы, и его самого устраивало положение заводной куклы, которая, как и все другие подобные куклы, позволяла себе разве что закулисное зубоскальство.

Вот он в компании с фотографом Гречишкиным на высокой и широченной гранитной паперти дома власти, железобетонного квадратного монстра, который лет тридцать назад построили коммунисты, ради чего снесли несколько исторических кварталов. Сошников и Толик ждали депутата, с которым было назначено интервью. Сошников хорошо знал уже многих из тех людей, которые подъезжали к главному входу — кто на служебной, кто на личной машине. Он с ленцой рассказывал Толику, одновременно кивая некоторым из тех, кто поднимался по длинным ступеням:

— Та баба с высокой прической — адвокат Шнякова. Знаешь, на чем она сколотила состояние? Она обслуживала несколько банд по отъему жилья у старичков. Иногда в ее кабинете пытали людей, чтобы они подписали генеральную доверенность, а потом их увозили в неизвестном направлении.

— Да? А по ней не скажешь. Румяная женщина, — хмыкал Толик.

— А тот Вася Колычев.

— Кто же не знает Васю Колычева. Он же держит базар в Заречье.

— Два базара… А вот Тараскин.

— Знаю и Тараскина.

— Человек в своей жизни палец о палец не ударил, трутень, а важности столько, будто он — доцент кафедры философии… Я тебе со знанием дела говорю: три четверти этого сброда — обычная воровская шантрапа. Вася — он же настоящий щипач в прошлом. Я тебе точно говорю, человек привлекался за карманную кражу.

— С чего ты взял?

— Знаю. По молодости лет судимость с него списали… Еще четверть — параноики с манией реформаторства. Мы с тобой в волчьем логове. И это наша власть… А Харитошкин… А вот и Харитошкин — легок на помине… Вон из того черного джипа свою жопу вынул… Ну, этот не щипач. Серьезная рыба.

— Сколько раз слышал, а вижу только теперь.

— Второй грабитель области.

— Второй? А кто же первый?

— Первый, конечно, губер. Не потому что у него денег больше. Больше все-таки у Харитошкина. А потому что не губер несет мзду Харитошкину, а Харитошкин губеру.

— Зачем ему понадобилась публикация в нашей газете, если у него есть своя?

— Наверняка, какую-нибудь аферу хочет провернуть. На пару с губером. Вот ему и понадобился наш брехунок… Посмотри на рожу — чистый Иудушка.

— Ну ладно, а то услышит.

— Да х…й с ним, пускай слышит… Здравствуйте, Александр Иванович.

Сошников сделал полшага навстречу вальяжному, полнеющему человеку, который чрезмерно тягуче, ленно поднимался по лестнице. Этот человек был в светлом костюме и туфлях, и в нем местами вспыхивали огоньки достатка: заколочка с драгоценной блесткой на галстуке, ободок часов из чуть поддернутого рукава, печатка с камушком, и даже пуговицы на легком костюме были чем-то сдобрены. Весь этот человек был словно припудрен золотой пылью: солярно-золотистое пухлое лицо, на голове аккуратно уложенные рыжеватые волны, ручки, как у Рафаэлевских граций. Вот только глазки скользили мимо людей, хотя мягкая золотистая рука при этом и снизошла до опавше-вялого рукопожатия.