Самсон снял поводья с коновязи и протянул ей. Элизабет приняла их, не поднимая головы из боязни, что муж заметит, как она покраснела.

— Спасибо, — пробормотала она.

— Постарайтесь не дергать поводья, мэм, — попросил Самсон. — У Снежинки очень нежный рот.

Тут Джеймс, который уже успел вскочить на своего жеребца, стегнул Самсона хлыстом.

— Поговори мне тут, черномазый! — сердито бросил он. — Тебе слова никто не давал.

— Простите, сэр. — Самсон покорно склонил голову, но Элизабет успела заметить, какой ненавистью сверкнули его глаза.

— Поехали! — Джеймс пришпорил коня, и они двинулись в путь…

Лошади скакали по проселку, вздымая копытами красную пыль. Вокруг простирались залитые солнцем хлопковые поля, а вдали, в мареве нагретого воздуха, зеленели холмы. В ослепительно-голубом небе не проплывало ни единого облачка, и дующий в лицо горячий ветер не приносил облегчения. Вдоль обочин росли деревья, но от палящего зноя не спасала даже тень от их раскидистых крон.

Элизабет почти пожалела, что поехала верхом. В коляске можно было бы поднять верх и обмахиваться веером, да и сидеть в ней куда удобнее, чем напряженно балансировать в дамском седле.

Она с завистью покосилась на мужа, прямо и расслаблено восседающего на коне. Ну почему она должна страдать из-за дурацких приличий! Рисковать сломать себе шею потому что леди, видите ли, не подобает раздвигать ноги. Да какая разница, раздвинуты ноги или нет, если под юбкой все равно ничего не видно!

Эти женские штучки — тесные корсеты, громоздкие кринолины, неудобные дамские седла — дико усложняют жизнь. Ни пустить лошадь вскачь, ни пробежаться во весь опор. Да что там говорить, даже полной грудью — и то не вздохнуть.

И тут ее осенило. А ведь все эти приспособления до боли напоминают цепи и кандалы на ногах рабов. Под видом женственности навязывается зависимость и покорность. Женщина или негр — ты слабое никчемное существо, годное лишь на то, чтобы подчиняться господину. Твое имущество, твое тело, дети, которых ты родишь, принадлежат не тебе, а хозяину… или мужу.

«Что ж, такова судьба, — вздохнула Элизабет. — Меня хотя бы не порют кнутом и не заставляют работать, так что мне еще грех жаловаться».

Между тем хлопковые поля сменились кукурузными, и при каждом дуновении ветра листья шелестели словно морской прибой. Когда Джеймс и Элизабет взобрались на пологий холм, перед ними открылась равнина, похожая на одеяло, сшитое из зеленых, желтых и красно-коричневых лоскутов.

— Это все принадлежит тебе? — поинтересовалась Элизабет.

— Нет, мы уже на землях Легри, — ответил муж. — А за рекой начинаются владения твоих разлюбезных Паркеров.

— Почему это «моих»? — хмыкнула Элизабет.

— Потому что они такие же бирюки, как и ты. Живут здесь уже год и почти ни с кем общаются. Муж обычно в разъездах, иногда я встречал его в Мейконе на заседании суда. А жена — затворница, очень редко выбирается в люди. Удивительно, что именно тебя они пригласили к себе домой.

— Ничего удивительного. Они не местные, как и я. Наверняка чувствуют себя здесь чужаками.

— Возможно. Почуяли в тебе родственный дух.

— Тебя это злит?

— Ничуть, если это поможет мне завести дружбу с адвокатом.

Впереди густым частоколом возвышался сосновый бор, и Элизабет была рада наконец оказаться в тени пушистых крон. Но лес скоро кончился, и подковы гулко зацокали по деревянному мосту.

Мутная река с тихим плеском текла среди заросших старыми ивами берегов. За ней простирался пустырь. Трава на нем выгорела, лишь кипарисы и кизиловые деревья сочной зеленью разбавляли ржаво-коричневые цвета.

— Вот недотепы! Как же они запустили поместье! — с нескрываемым презрением заметил Джеймс. — Ума не приложу, почему они не продадут плантацию кому-то, кто лучше разбирается в деле.

— Кому-то вроде тебя? — едко поинтересовалась Элизабет.

— Почему бы и нет? Уж я бы нашел этим землям достойное применение.

Хоть поля и выглядели заброшенными, но обрамленная кедрами подъездная аллея, особняк с белыми колоннами и ухоженная лужайка производили вполне достойное впечатление. Пусть Паркеры и отказались от хлопка, но, судя по всему, деньжата у них все же водились.

Джеймс и Элизабет подъехали к дому и спешились. После «Персиковой долины» показалось непривычным, что на шум не сбежалась толпа чернокожих.