Шрифт:
– Почитай что всю, а коли и осталась, так труба одна.
– А как деревня-то называется?
Фома взглянул на меня и улыбнулся.
– Деревня-то? Забыл, ваше благородие… Ведь я вам докладывал, что память тогда они же у меня отшибли.
– А глух-то ты от чего на одно ухо стал?
– Глух-то? Да от того, что глуп был с малолетства, по девкам часто таскался, чужих жен любил, уж такой лакомый был на этот товар, что и сказать нельзя… Хоть что хочешь бывало скажи, а уж пойду на то место, где он лежит. Коли бы не этот товар, так я бы в браслетах теперь не сидел, по своей волюшке на божьем свету хаживал бы.
– Плохое, брат, дело значит, любить этот товар?
– Плохое не плохое, только как раз такую же заплату вставят как и мне.
– Ну, чай, и ты в долгу не оставался?
– Зачем в долгу. Последнее дело оставаться в долгу.
– Что? Тоже, чай, помнить будут Фому непомнящего?
– Не знай, может, помнят, А может, и нет… Итак бывает, что память-то сразу пришибают…
– Ну, а ты пришибал?
– Ваше благородие, на том свете спросят, а на этом-то помолчать можно.
– Давно ты бездомничать стал?
– Давно не давно, а почитай что вас, чай, и на свете-то не было, как я матушку Россию из конца в конец стал мерить.
– Что, велика?
– Не маловата, а исходить можно, как не поленишься…
– Ты сходил?
– Я не исходил, что хвалиться, а на своем веку таких видывал, что почесь только там не бывали, где земля с небом сходится.
– Зачем же ты ходил-то?
– Зачем? По землемерской, значит, части служил, волюшку все отыскивал, да запропала она… В землю, бают, ушла, чтобы не своровал ее и там какой бездомовник.
– А признаться, желал бы я знать, как звали тебя прежде и что ты поделал на своем веку?
– Эх, ваше благородие, какая вам от того польза? Я и сам забыть бы хотел, как звали меня прежде.
– Вот, видите ли, Дмитрий Иванович, стало быть, гусь прежде был Фома, – вмешался опять депутат. – А у нас он сидит шестой год, так мы им и не нахвалимся. И поверьте, смиренеее арестанта во всей его роте нет. Знаете ли, что он делает целый день? Вы, чай, видели, что напротив арестантских камер, в одном коридоре унтер-офицеры живут. Народ все женатый, ребятишек у них пропасть. Фома, как с работы придет, так только и делает, что с детьми возится: игрушки мастерит, сказки рассказывает. Пуще своих отцов да матерей дети его любят. Так все дядей Фомой и зовут.
Я никак не ожидал такого конца. Должно быть, по выражению лица моего Фома угадал, что исход его скитальческой жизни крайне удивил меня и что я хочу спросить его, вследствие каких причин пришел он к нему.
– Укатали сивку крутые горки. Погулял молодец, пора и честь знать, – предупредил меня Фома на не успевшие высказаться вопросы.
– Одно в тебе нехорошо, Фома, – докторально сказала офицер. – В церковь ты совсем не ходишь, Богу мало молишься. Кабы не это, совсем был бы примерный арестант. Одно слово – молитва…
Но в ответ на увещевание Фома посмотрел на офицера так пристально, что тот замолчал, не успев кончить непрошеную проповедь.
Офицер вышел из комнаты, Фома подошел ко мне ближе.
– Ваше благородие, я у вас пришел милости просить.
– Какой?
– Нельзя ли попросить вам командира, чтобы расковали меня? Уж я не убегу никуда, бояться нечего.
В арестантских ротах существует закон, что если из партии арестантов, отправленных на работы, кто-нибудь убежит, то все остальные, как бы в наказание за то, что не донесли предварительно об умысле товарищей, заковываются в кандалы на неопределенное время, хотя, быть может, ни один из оставшихся на самом деле не знал, что замышляется побег.
– А что? Видно, тяжело в них?
– Тяжело-то не тяжело, ваше благородие, довольно стыдно. Человек-то я уж не молодой.
Я обещал Фоме похлопотать за него перед начальством, но начальство было неумолимо: Фому от кандалов не освободили.
Батька
– А вот и их батька, – сказал мне тут же офицер, указывая на вновь входящего арестанта, призванного для допроса по тому же делу о побеге.
– Как тебя зовут?
– Назырь Веллеулов.
– Из татар?
– Татарин.
– Что же ты, муллой, что ли, был, что тебя господин поручик батькой зовет?
Изменившиеся черты подвижного лица арестанта показали, что вопросом дотронулись до одного из больных мест, до одного из воспоминаний, которые хотелось бы забыть. Веллеулов горько улыбнулся.
– Их благородие изволит все шутить, потому и зовут меня батькой.
Веллеулов был обрусевший татарин: только незначительная разница в акценте изменяла его происхождению.
– Ведь он, однако ж, не зовет других батькой, от чего же тебя так величает?