Хупер сказал преспокойно:

– Выходи, Киншоу.

Киншоу замер. Не ответил. Гортанные голубиные нежности опять понеслись из чащобы.

– Ты за теми колючками, я знаю, у тебя ноги торчат, так что хватит тебе.

Очень медленно Киншоу распрямился, еще подумал и вышел из-за куста. Они смотрели друг на друга.

– Я же сказал, что с тобой пойду. Предупреждал ведь, что никуда не денешься.

– Как ты меня высмотрел?

– Очень просто. Окна у меня, что ли, нет?

– Окно-то – да, но как же...

Хупер вздохнул:

– Дурак ты, больше ты никто. Ясно было, что ты сегодня удерешь, когда же еще?

Киншоу промолчал. Он думал: «Дурак я, дурак я и есть». Ведь раз он выбрал этот день, то и Хупер, конечно, догадался; день был редкостный, другого такого не дождешься. И Хупер вечно обо всем догадывался, такие уж дела.

– Все равно нельзя тебе со мной.

– Тебя не спросил!

– Они искать будут.

– А тебя?

Тут Киншоу заметил рюкзачок у него за плечами. Значит, он всерьез, значит, правда он бежать собрался.

– Сам ничего придумать не можешь, – сказал он каким-то глупым голосом, – вот с меня и обезьянничаешь.

Хупер фыркнул.

– Мало ли куда я иду, Хупер? Кому ты там нужен?

– А куда ты идешь?

– Не скажу.

– А ты-то кому там нужен?

– Значит, нужен.

– Откуда ты знаешь?

– А тебе-то что?

– Ты потише давай, Киншоу. Подумаешь, какой выискался. Нечего тут командовать. Да кто ты такой? Ты должен делать все, что я скажу, потому что твоя мать у нас служит.

– Нет, неправда, заткнись, Хупер.

– Она прислуга, ясно? Ей платят, и она должна делать все, что ей папа велит, а ты должен делать все, что я велю.

– Кто сказал?

– Папа сказал.

Киншоу подумал: может, правда? Где бы они ни жили, вечно надо было ко всем подлаживаться, мама говорила: «Будь повежливей, веди себя хорошо, это их дом, не наш».

– Вот захотел с тобой пойти – и пойду.

Киншоу сказал, уже без всякой надежды:

– Да зачем тебе? Вот вопрос. Убегать тебе не надо, и не надо тебе никуда со мной. Ты же меня не любишь.

– Ну, не люблю.

– Тогда чего же ты?

Хупер молчал, улыбался и молчал. Киншоу захотелось ударить его, еще, еще, и он сам перепугался, что Хупер довел его до этого, совсем сбил с толку. В голове у него стучало, гудело, а Хупер стоял и молчал, и он уже не знал, что придумать, плел черт-те что и все невпопад, и не мог остановиться, и говорил каким-то глупым голосом. Тогда он стал хвалиться, он сказал:

– Ну что, съел? Ты говорил – мне в рощу и то слабо, а я аж сюда. Спорим, ты думал, мне сюда не войти, а?

Хупер пожал плечами:

– Подумаешь, дело большое.

Потом нагнулся, порылся в кустах и нашел там толстую, коротенькую палку. Он помахал ею наобум, и палка со свистом рассекла воздух.

– Зачем тебе?

– Мало ли. По лесу всегда с палкой ходят.

Он говорил рассудительно, спокойно. Они еще постояли. Потом, хоть знал, что не надо, Киншоу не удержался, спросил:

– Попить не принес?

– А ты?

– Нет.

– А хочется?

– Немножко.

– Ну и дурак.

– В общем-то обойдусь. Я спросил просто.

– Так я тебе и дал хоть что-нибудь. Сам обо всем думай, раз такой умный.

Киншоу повернулся и поскорей зашагал прочь по траве к новому кустарнику. Он знал, что тут же услышит за собой шаги Хупера. Так оно и вышло. Только тот сперва молчал.

Куда девались покой и радость. Киншоу неинтересно стало смотреть и слушать. Он только и думал, что вот Хупер тут и неизвестно, что он еще выкинет. Хотя здесь с ним, наверное, не так страшно, как в «Уорингсе». Там его территория, там он хозяин. А здесь они вроде почти равны.

Скоро Киншоу заметил, что тропка совсем исчезла. Остался толстый буро-зеленый ковер листвы, а на нем прутики, палки, и корни вылезали из-под земли как веревки. Кругом, куда ни пойди, все одинаково. Он шел прямо, напролом, через чащу. Но далеко ли конец, он понятия не имел, он ждал, что вот-вот будет просвет, а его все не было.

Солнце там и сям пробивало плетево листьев и стекало по стволам как вода. Но в общем листва была плотная и почти не пропускала света. В глубине леса стало душно, трудно вбирать воздух, горячий и необыкновенно густой. Тенниска липла к спине у Киншоу. Надо было остановиться и снять свитер.