В небе низко, угрожающе гудели странные не то птицы, не то снаряды; люди с огромных плотов прыгали в воду и бежали к кромке прибоя. На них он не увидел кольчуг, вместо мечей они обоими руками несли суковатые железные палки, но нельзя было ошибиться: то были воины, и шли они отнюдь не с миром. Ветер доносил до Гарольда обрывки речей и ругательств, похожих на английские. Значит, верно было его горячечное предсказание, и Нормандии с королевствами Альбиона недолго осталось жить в мире.

Вдруг ярдах в ста дальше по берегу песок и вода внезапно взорвались, как от падения большого камня. Бегущие попадали, частью в воду, частью на песок, пена сделалась розовой; в воде, в воздухе, на скалах — всюду ревело и грохотало.

Гарольд замер, окаменев от страха. «Конец времен ли я вижу? — подумал он в панике. — Матерь Божья, апостол Петр, Иоанн Креститель…»

Но в его голове уже довольно свершилось битв и трагедий, отделенных плотинами и реками времени от нынешнего дня. Чутьем он понимал: это все произойдет очень и очень нескоро. Даже скалы в видении имели немного другую форму.

Последнее время все видения стали совсем далекими, а близких не осталось вовсе; то была одна из причин, по которой он принял решение удалиться из Лондона.

Гарольд моргнул; видение пропало, но не вдруг, как раньше, а так, как они всегда пропадали теперь — оставляя режущую боль в голове, туман в глазах и гнетущую тяжесть в сердце. Он даже пошатнулся, но сэр Джон, как всегда, был рядом, чтобы его подхватить.

— Пойдем домой, — прошептал Гарольд мерзнущими губами.

Безлюдное и беcпарусное море, привередливые вопли чаек внезапно показались ему до того родными, что захотелось плакать.

Перешагивая через две или даже через три низкие ступени разом, Риз поднимался в полуночную башню. Подносом с едой он балансировал на одной руке: вторая должна быть всегда свободна для меча. Пусть пажи втихомолку закатывают глаза — старик, а все туда же. Не настолько он стар. Ему еще нет и пятидесяти.

У Гарольда, к счастью, хватило ума не подниматься под самую крышу. Но все-таки тяжело же ему было, с хромой ногой, преодолевать эти ступени каждое утро.

Гарольд сказал: «Пока я могу взобраться сюда, это знак, что я еще не умер, мой дорогой».

Риз мог понять этот затаенный страх: его господину и другу требовалось подтверждение, что в слабеющем теле еще оставалось достаточно сил. И каждый раз, когда по утрам Гарольд начинал свое восхождение, Риз давил под ложечкой нехорошее предчувствие, а потом стоял у подножия лестницы, чутко прислушиваясь. Но Гарольд не упал еще ни разу, только отдыхал в середине подъема недолго — на площадке с окном.

Риз хорошо представлял себе, что он видел там: пестрое Германское море [55] до горизонта, один-два паруса, может быть, рыбацкие лодки. А вот что Гарольд при этом думал, и представить себе не мог.

Подъем кончался дубовой дверью, которую в эти дни они оставляли распахнутой: кроме Риза сюда поднимался только доверенный слуга, но и он это делал редко. Обед Риз относил сюда сам, ужинали они внизу.

— А, мой дорогой, — теперь Гарольд улыбался ему по-настоящему, у него даже глаза теплели. За это одно, пожалуй, Риз был готов благодарить их возраст и усталость.

Кроме того, он каждый раз поднимал голову от своих занятий, стоило Ризу войти в комнату, а не просто следил за ним краем глаза, как раньше.

— Что у нас сегодня на обед? — поинтересовался Грач. — Кресс-салат с оливками и сыром?

— Привычка жевать эту траву, как кролик, тебя погубит, — проворчал Риз, ставя поднос на стол в темном углу комнаты и снимая с него приборы.

— Скорее, оздоровит, — не согласился Гарольд, отставляя чернильницу и хромая к нему через кабинет. — Еще Авиценна замечал, что чрезмерное употребление мяса до добра не доводит… А тебе никто не мешает уничтожать добрый окорок.

— Чем я и собираюсь заняться, — с достоинством ответил Риз. — Здешний повар уже любит меня больше.

— Это нетрудно, — Гарольд снова улыбнулся ему, садясь напротив.

— Да, я везде свой человек, — согласился Риз, занимая свое место. — А ты — злобный интриган.

— Так оно и есть, — покладисто подтвердил Гарольд.

— Как книга?

— Одолеваю препятствие за препятствием. Писать одновременно на латыни и на ольском гораздо труднее, чем может показаться. Очень мало письменных образцов… половину правил приходится изобретать на ходу, и некоторые мысли просто не выразить… — он задумался.

— Ну так и пиши на латыни, — пробурчал Риз. — Зачем еще время тратить…

— При переводе исказят… Я уже говорил: скоро большая часть философской и исторической литературы перейдет на местные языки, которые сейчас величают варварскими… может быть, через сто, через двести лет… Мой труд и так скорее всего предадут забвению, многие куда более достойные труды канули и еще канут в Лету… если он будет на языке, понятном светскому большинству, все-таки больше шансов…

Риз промолчал. Он умел написать несколько слов на латыни и составлять с ошибками простые письма на саксонском, ойльском, окситанском и иберийском, а также с грехом пополам разбирал арабскую вязь, но чрезмерно грамотным человеком себя не считал. Ему нечего было сказать в этом споре. И уж подавно судьбы исторических рукописей занимали его ум меньше всего.