Под первое мая всю ночь провели мы на электростанции, в шахтах, в мастерских. Не потому, что боялись за свои головы. Мы любили своё дело и отдавали ему самих себя без остатка. Время было тяжёлое, страна была отрезана от донецкого угля. Мы понимали и глубоко чувствовали, что простой шахт из-за отсутствия электроэнергии мог нанести чувствительный ущерб фронту.

На станции работали два локомобиля по сто семьдесят лошадиных сил и «старушка» — пятисотсильная паровая машина «Леснер» — моя ровесница, выпуска 1902-го года.

Утро. Над горизонтом повис багровый шар солнца. Медленно рассеивается туман. Воздух прозрачен. Небо до синевы голубое. Где-то под самой крышей станции, грязно-серые от копоти голуби, воркуя, справляют свадьбу.

Пришла утренняя смена, принесла для нас завтрак. По случаю праздника, кроме овсяной каши-размазни — кусок жареной трески.

За зоной слышны голоса проснувшихся ребят, играет гармонь, слышен барабанный треск проходящих пионеров. Доносятся фальшивые звуки духового оркестра, репетирующего какой-то бравурный марш. Солнце уже высоко, на небе ни облачка.

За десять минут до гудка, даваемого станцией ежедневно в двенадцать часов дня, остановили «старушку» на профилактический осмотр. Сняли крышки подшипников коленчатого вала (что-то стали греться). Равномерный шум двух работающих локомобилей глушили наши голоса и все звуки за стенами станции. Слесари промывают подшипники, мы с Манохиным осматриваем шейки вала, смазочные кольца. С головой углубились в работу, поторапливаемся, чтобы уложиться в получасовой график остановки.

На плечо опускается чья-то тяжёлая рука. Поднимаю голову. Надо мною оперуполномоченный Маврин, а вокруг — солдаты с винтовками наперевес. Недоумевая, смотрим на Маврина и солдат. У обоих в голове навязчивая мысль: ну вот и доигрались, вот тебе и «здОрово мы его, Ваня!»

— Следуйте к выходу!

— Нам нужно пускать машину!

— Обойдёмся без фашистов!

Вытирая руки и, обращаясь к помощнику машиниста, на ходу говорю:

— Залейте свежее масло и закрывайте подшипники!

Направляемся к выходу. У самой двери станции в окружении другой группы солдат — старший машинист станции Иванов и кочегар Угрюмой из котельной. Оба в наручниках.

— Руки! Руки, говорю!

Вот и мы в «браслетах».

Нет, тут что-то не так, не похоже на запоздавшую реакцию на недавний разговор с уполномоченным. Наверное, случилось что-то посерьёзнее.

Переглядываемся с Манохиным. Внешне он абсолютно спокоен. Выдаёт лишь лёгкое подёргивание века правого глаза — результат работы следователя славного города Киева, — что спокойствие даётся ему с трудом.

— Шагай к вахте!

Манохин взрывается. В момент раздражения он просто звереет, лицо его покрывается мертвенной бледностью, правая рука начинает дёргаться. Сдерживающие начала исчезают, он в эти минуты страшен.

— Никуда не пойду, пока не запущу машину!

— Запустят без вас, гады!

— Без меня и механика машину не пускать, — спокойным, твёрдым, не допускающим возражений голосом, говорит Манохин подошедшему помощнику машиниста Глебову. — Выполняйте наше с ним, — указывая на меня, — распоряжение!

Крамов, машинист машины «Аеснер», быстро подходит к нам и говорит:

— Только что звонил с квартиры начальник рудоуправления и спрашивал, почему задерживается пуск «Леснер», а я ответил, что сейчас запускаем.

— Без нас машины не пускать! — вторично, но уже повышенным тоном и безапелляционно, глухим голосом произносит Манохин.

В дверях появляется Златин.

— В чём дело? Почему стоит машина? — взволнованно и чуть заикаясь, выкрикивает он. — А ну-ка, марш к машине, — обращаясь к нам продолжает он.

Мы пожимаем плечами, глазами показываем на солдат и «браслеты» на руках. Златин, взглянув на наручники, начинает понимать, что мы арестованы, отзывает в сторону уполномоченного. Через минуту Маврин сам снимает с нас наручники и командует солдатам:

— Занять все входы и входы станции и котельной. Никого не выпускать и не впускать!

Через десять минут машина уже работала. Манохин, Иванов и я проходим в кабинет начальника станции. За столом Манохина сидит Златин, рядом Маврин.

— Кто давал тревожные гудки и по какому поводу? — спрашивает Златин.

— Когда? Мы об этом ничего не знаем, гражданин начальник!

— Ровно в двенадцать дня!

— Товарищ Иванов, кто давал гудок на обеденный перерыв? — спрашиваю я.

— Гудок давал старший кочегар Угрюмов, как было приказано Иваном Фёдоровичем.

Вызвали Угрюмова. Пожимает плечами, разводит руками, нервничает. Выдавливает из себя: — Делал, как всегда!