Вечером Половинкин сообщает:

— Завтра поедете в пионерлагерь. Разрешено надеть не лагерную одежду!

Батуров, Пастухов, Медведев, Хрунков, Гителис, Голубцов оделись как на банкет, даже галстуки нацепили. Им это легко было сделать — они все жители Улан-Удэ. Мне, Трубнику, Овсянникову, Кошелеву и Оберландеру выдали по этому случаю брюки и гимнастёрки первого срока и кирзовые сапоги. Всего нас набралось со столярами, слесарями, портнихами, человек за тридцать. Среди нас баянист, инструктор КВЧ. Сопровождает только один надзиратель, да и тот сидит в кабине шофёра и без винтовки.

В пионерлагерь прибыли часов в десять утра.

В лесу установлены четыре длинных самодельных стола, человек на пятьдесят каждый, такой же стол установлен метрах в семи-десяти от торцов первых четырёх — поперёк последних. Все столы накрыты простынями. На столах, в бутылках и кружках — цветы, еловые ветки. Невдалеке — походная кухня.

Появляются Гаськов, Лермо, Ведерникова, Круглова, Серёдкин, начальница медчасти Ревунова. Все в военной форме, с медалями. С ними несколько человек в штатском.

Приглашают всех за столы. Батурова, Пастухова, Голубцова и даже меня с Медведевым сажают рядом с. собой.

— Мы собрали вас по случаю окончания работ, — так начал «митинг-банкет» начальник лагерей Бурят-Монголии Гаськов. — Лагерная администрация выносит вам благодарность. Наверное, и дети, для которых всё это построено, также останутся довольными. Ведь правда, получилось совсем неплохо? Все вы работали хорошо, с выдумкой, с огоньком. Мы решили всем, принимавшим участие в строительстве, выдать денежное вознаграждение, разрешить свидания с родными вместо одного — два раза в месяц, будут практиковаться отпуска к родным в праздники до трёх суток. Довольны?!

— Спасибо, спасибо, — раздалось в ответ.

Нельзя сказать, что этот «подарок» был чем-то исключительным и характеризовал особую либеральность лагерной администрации. В правилах содержания заключённых в промколониях всё это было предусмотрено и оговорено, но далеко не всегда выполнялось. Но об этом сейчас как-то не хотелось никому думать, а нам, «врагам народа», на которых эти «блага» вообще не распространялись, тем паче. Неожиданность всего творящегося отодвинула куда-то на задний план ежедневную боль и горе. Никому не хотелось теребить незаживающие раны.

Поднимается Лермо. Все ожидают, что скажет он, постоянный начальник, от которого доброго слова никто никогда не слыхал, для которого лошадь была дороже и выше любого из нас.

— А ну-ка, Пастухов, бери баян. Нашу, сибирскую споём! — и тут же запевает «По диким степям Забайкалья…». Песню многоголосо подхватывают все. Лермо поёт и дирижирует. Его голос с разбойничьими нотками покрывает все остальные голоса. И откуда такая сила? Как будто и сам невелик, и грудь, каку воробья, а голос — что твоя иерихонская труба. С таким голосом не страшно ехать с почтой по сибирскому тракту. Кони вихрем взовьются и спасут от беды.

Пели ещё «Славное море, священный Байкал», «Ревела буря, дождь шумел»…

Песни рвались в поднебесье. Верхушки сосен, как бы в такт песне, качались в лучах яркого солнца. И солнце прорывало шапку деревьев, с любопытством заглядывало на поляну, играя лучами на траве, цветах, столах, людях. И, наверное, удивлялось.

Начинался обед. Двести пол-литровых кружек наполнены пивом. Обед длится долго. А после обеда из бочек пьём холодный квас, кто сколько хочет и сколько сможет. Баяны играют плясовую. Многие пляшут. Пляшут девчата, освободившиеся от кухни. Сегодня Лермо их не замечает, не замечает даже, что они вместе с «мужиками», не в отдельном бараке с решётками на окнах, а здесь, на поляне, в лесу. Сегодня он тоже пляшет, да как лихо! А ведь ему под шестьдесят!

Ровно в три часа подъезжают грузовые машины. Всех заключённых везут «до хаты». Прощайте лес, цветы, солнце и щебет птиц — уже через полтора-два часа — провонявший барак, надзиратель, подъём, отбой — займут прежнее место в нашей жизни. А «вчера» будет казаться сном и часто будешь ловить себя на мысли, а было ли это «вчера», не мечта ли это?

Пастухова, меня, Батурова, Медведева, Голубцова, инструктора КВЧ с аккордеоном и киномеханика Милованова не повезли, оставили в пионерлагере. Это по указанию самого Гаськова. В знак ли признательности, а может, хмель ударил в голову. А может, просто бахвалился — посмотрите, мол, что может Гаськов!

Нам приказано вернуться в лагерь не позднее двенадцати ночи, самостоятельно, без конвоя. Странно и совсем не понятно поведение нашей администрации. Опять и опять задаём себе вопрос о логике. Медведев считает этот поступок почти нормальным, как признательность зато, что нами было сделано. Но так он думает потому, что кроме колонии он нигде не бывал, а в колонии всё-таки свои законы, резко отличающиеся от лагерей, а в особенности от специальных или особого режима. Для меня же всё это шарада, трудно поддающаяся объяснению.