Пилорама продолжает работать. Лермо не останавливает, хотя начался обед. Это нарушение не вызывает у него соответствующей реакции.

— Сколько можно распилить за смену? — первые его слова за полчаса, что он простоял у пилорамы.

— Бруса — кубов десять-одиннадцать, досок — кубов пять-шесть.

— Смените постав на доски, я подойду попозже!

Около четырёх часов дня подходит с Гаськовым и начальником ППЧ управления лагерей Бурят-Монголии.

— А всё-таки вертится, как сказал Галилей! — подходя ближе прокричал Гаськов.

— Сколько брёвен пропустили?!

— Надо подсчитать, сколько за неё можно взять, так, чтобы и недорого, и без убытка для колонии. Чем чёрт не шутит, может, придётся делать не одну. Ведь для колхозов — это просто находка!

— А сколько времени потребуется на разборку и сборку на новом месте?

— Два опытных слесаря полностью разберут её за полтора-два часа, а соберут — за пять-шесть.

— Даже и того меньше, гражданин начальник, — говорит Овсянников.

На другой день ворота зоны открылись, чтобы пропустить мотоцикл с председателем колхоза имени Тельмана.

— Поздравляю тебя, механик, и твоих мастеров тоже, — жмёт всем руки. — А ты не хотел делать. Плохо ты ещё их знаешь, а кому, как не тебе, знать своих мастеров!

— Сколько же тебе за неё заплатить?

— Восемнадцать тысяч, если не жалко. Можно сеном, только таким, как привозил в прошлый раз.

— Получишь деньгами, выставляй счёт. А сена тоже дам, но за это дашь мне мастера — ненадолго, на одну неделю — кормить буду и конвоя не надо, от меня люди не бегут!

Пилорама продана. Кошелев две недели пробыл в колхозе. Без конвоя. Посвежел и даже умудрился загореть.

— Дурак будет тот, кто от него задумает уходить. У него живут — дай боже всякому! Во всех хатах электричество, вода, радио, патефон. Хороший клуб, а ещё затевает строить новый. Кино три раза в неделю и картины не как у нас, а все новые, хорошие. А едят?! И не говори!

Этот короткий отчёт показателен. Ведь ещё только что кончилась война. Правильно говорил председатель — от него никто не побежит! Не хвастался!

«В жизни часто приходится делать то, во что не веришь и разыгрывать перед людьми комедию. Ведь отбывают воинскую повинность, снимают шляпу перед похоронной процессией, пожимают руку человеку, которому охотнее дал бы пощёчину и так далее». Это высказывание Ильи Эренбурга, как никакое другое, подходит для характеристики нашего начальника культурно-воспитательной части (КВЧ) Клавдии Григорьевны Ведерниковой. Милая женщина, мать двух прелестных девочек, с ними живёт мать мужа. Муж на фронте с первых дней войны. Она старшина по званию, образование — семилетка. Повседневные заботы, страх за мужа преждевременно состарили её.

Чувство своей беспомощности и полной бесполезности на занимаемой должности не покидало и сильно тревожило её. Трудно доставалось ей «разыгрывание комедии» воспитателя. И от нас она этого не скрывала.

Ей чуждо было высокомерие, грубость, презрительное безразличие к судьбам своих «подопечных». И это подкупало заключённых. Её просто любили и уважали, не за должность и чин, а как человека, видевшего в них людей.

И она это чувствовала, делала всё, что было в её силах, для облегчения нашей участи, как могла, скрашивала наши дни.

Мы с Медведевым часто с ней беседовали и она растерянно твердила нам о незавидной своей роли.

— Нужно много знать, чтобы понять человека, а он всегда очень трудный. И нет даже двух одинаковых людей. Каждый живёт и думает по-своему. Даже жулик, прожжёный рецидивист, как будто бы явный подлец, в зависимости от обстоятельств, может в конечном счёте оказаться хорошим человеком. Сколько он принесёт плохого людям, если этих обстоятельств не окажется, даже подумать страшно. А вот, как подойти к нему, как разгадать его, как помочь ему, вот этого-то я и не знаю. Мне говорят, что я должна каждого из вас знать, да я и сама понимаю, что это моя первейшая обязанность, а вот как это сделать, никто не говорит. Следить за вами, проверять каждый ваш шаг, ловить на взгляде, на нечаянно оброненном слове, ведь не это я должна делать. Так человека не узнаешь, его только обозлишь, отдалишь от себя. А от меня, к сожалению, как раз и требуют следить за вами, за каждым вашим шагом, убеждая, что в этом — суть моей работы. Я понимаю, что перевоспитание — благородная, почётная и гуманная цель. Но рекомендуемые штампы: для одних — нравоучения, для других — наказания, для третьих — окрик, не могут привести к желаемым результатам. Научить человека сознательно, везде и всегда быть человеком — это большой, тяжёлый и, я бы сказала, деликатный и почётный труд.

Абсолютно недостаточно работать под страхом лишения дневного пайка, лишения переписки, свиданий или водворения в карцер. Силовые приёмы, безусловно, нужны, я этого не отрицаю, без них не обойтись. Но только они одни не приведут к желаемым результатам. Они, изолированно от других методов, только обозлят, поселят в человеке дух сопротивления и протеста, толкнут его ко лжи, хитрости, ко всему тому, с чем он к нам и пришёл.

Нужно научить человека найти своё место в жизни. Нет, я не так говорю — этому не научишь, ему нужно помочь самому найти это своё место, а как это сделать — никто не говорит! Нет, не я одна должна это делать, все мы обязаны бить в одну точку, а получается, как в басне Крылова «Лебедь, Рак и Щука» — один занимается убеждением, показом личного примера, другой только грозит и наказывает, а третий — просто не замечает их, третирует, презирает. А все вместе только уничтожают всё то хорошее, что есть в каждом человеке…