Много хлопот и нервов стоили Ведерниковой причуды Лермо. Тяжело ей было работать с ним. И вот ведь — не глупый человек, а самого элементарного не мог понять, что его задача в основном и заключалась в подготовке людей к вручению им «путёвки в жизнь». Ведерникова понимала, Гаськов тоже понимал, а вот Лермо — упирался.

— И что вы за люди, — орал он на нас с Медведевым. — И умом, и знаниями как будто не обижены. Ну на кой чёрт вам связываться с этими ворюгами и потаскухами? Всё равно людей из них не будет. Ну, выйдут на волю — и опять вернутся сюда же. Вон, ваша Сорокина, ведь всего месяц тому назад освободилась, а вчера видел её в тюрьме, скоро опять будет у нас. И все они такие, я уж знаю, стреляный волк!

— А вот потому и связываемся, чтобы, выйдя отсюда, они забывали обратно дорогу сюда! Вы говорите — потаскухи, а многим из них и двадцати лет от роду нет, ведь это ещё дети, ведь у них вся жизнь впереди, ведь это дети и сёстры тех, кто сейчас воюет, бьёт немцев!

— Всё равно вас не переговоришь, воспитывайте, да смотрите, чтобы не обернулось вам плохим — тогда вспомните меня.

Хоть и ждали с нетерпением амнистии, а всё же она подкралась как-то неожиданно. Лермо просто потерял голову. По амнистии почти все женщины колонии подлежали освобождению — большинство из них сидели по указу за уход с производства.

Опустела портновская мастерская — хоть закрывай. Поредели ряды и в столярном цехе.

Стали прибывать этапы с 58-й статьёй. В колонии уже было до ста человек таких, как я.

По распоряжению Управления лагерями всех политических сосредоточили в бараке, где до амнистии жили женщины. В окна вставили решётки. Медведева освободили по амнистии. Меня загнали в барак.

Каково же было удивление; Лермо, когда ко мне на свидание пришёл Медведев, потом Голубцов. Приехала из Торбого-тая Женя Попова с мужем Костей Васильевым (бывшим кузнецом и зубным коновалом), из Мухоршибира приехала Шура Бурлакова с братом (конюхом Лермо), из Нижне-Ангарска, Кабанска, Петровска-Забайкальского приезжали навестить. Все работают, жизнерадостные, весёлые. Часами просиживали с ними на вахте. Вспоминали, тяжело прощались.

Вот ведь, не забыли, пришли, без зова, без принуждения, не побоялись «врага народа». Привезли подарки — кто что мог.

Однако продолжалось это совсем недолго. В 1946-м году опять закрутили гайки. Свидания со знакомыми прекратили. Мне в свиданиях оперуполномоченный отказал совсем. Без конвоя в город пускать прекратили.

Соня Колыбаева после амнистии устроилась работать на Металлический завод кладовщиком-экспедитором. Она часто приезжала в колонию за тележными поковками.

В один из приездов, после ночного дежурства по заводу, ей нужно было около трёх часов ожидать, пока мы закончим партию поковок для полного комплекта. По согласованию с Батуровым и Пастуховым (статья от 7-го августа под амнистию не подпадала и они продолжали отбывать наказание), я отвёл её к нам в комнату (они продолжали по-прежнему жить в пожарке).

Толи кто-то донёс, толи надзирательница сама обнаружила её спящей, но так или иначе — девчонке учинили допрос и она сказала, что это я предложил ей побыть в тепле, пока мы приготовим поковки.

Потащили меня к Лермо. Стук по столу, пена у рта.

— Да как ты смел!? Что мне с тобой делать? В карцер захотел?!

Я взорвался, начал перечить, доказывать, что я ничего преступного в этом не вижу. Ведь никто мне не может запретить быть человеком!

— Уходите, чтоб я больше вас не видел!

Лермо был взбешён моими словами и поведением, впервые обратился ко мне на «вы». Оказывается, всё же я совершил большое преступление, не учёл, что колонию оберегали от людей, не имеющих прямого отношения к лагерю, так как, видите ли, они могут занести инфекцию (в эти тонкости меня посвятил Борисенко, предупредив, что Лермо этого не пустит на самотёк и всё же меня накажет).

Вечером на поверке перед всем строем был прочитан приказ: «За нарушение лагерного режима лишить заключённого Сагайдака свиданий сроком на три месяца».

Приказ вызвал смех, все хорошо знали, что никаких родственников у меня в Улан-Удэ нет, а свидания со знакомыми отменены для всех. Смеялся и я. А обида за несправедливость всё же осталась.

Вызывают в УРЧ.

— Завтра поедете Ново-Селенгинск, вызывают в народный суд.

Утром иду на вахту. Милиционер расписывается в каком-то журнале.

Борисенко, как всегда улыбаясь, обращается к нему:

— Смотри, не потеряй где-нибудь! Лермо с ума сойдёт!

Поездом едем до станции Загустай. По дороге подсаживают двух девушек, фамилии которых я уже и не помню… Одну зовут Оля, другую — Ксюша. Обе следуют также в Ново-Селенгинск. Судить, очевидно, будут по указу. Они ушли с железной дороги, где работали чернорабочими службы пути. От станции Загустай идём пешком в Ново-Селенгинск: девушки впереди, я рядом с милиционером — сзади.

Дорога вьётся среди полей. Справа и слева едва колышется созревающая пшеница. Вышли на широко раскинувшиеся луга. Наверное, где-то неподалёку протекает река. Идём без дороги, прямо по траве, не успевшей выгореть и стелющейся под ногами зелёным ковром. Девушки то и дело наклоняются и рвут полевые цветы, разбросанные по лугу разноцветными пятнами. Букеты в их руках с каждым шагом растут и они уже несут их охапками на сгибах рук.