Этот случай следователь Розенцев использовал против меня с удивительной «изобретательностью»:

— Совсем не случайно ты потащил Нахтигаля к себе домой. Где, как не дома, поговорить с посланцем Седова, получить указания от своего шефа, да и передать отчёт о своей подлой деятельности. Уж больно нехитрый приём ты избрал для такой связи со своим хозяином! А ссылки на директора и начальника спецчасти даже смешны! Сам их просил об этом, а теперь на них же и валишь! А ведь клевета, для твоего сведения, преследуется нашими законами, да и карается крепко!

И потекли дни за днями. Два с половиной месяца и днём и ночью — допросы. Ведёт следствие Розенцев, ведёт следствие Щеглов, интересуется следствием и допрашивает начальник следственного отдела, фамилию которого запамятовал, ведут допросы люди, не называя своих фамилий. Их много, они чередуются, а я один, без подмены, на своём сферическом стуле. Требуют ответов на вопросы: когда стал троцкистом, фамилии людей, с которыми вёл подрывную работу, на скольких подпольных троцкистских собраниях участвовал и с кем, и как подготавливали массовое отравление рабочих, сколько машин вывел из строя, как и чем помогал в этой вредительской деятельности директор завода Степанов, начальник Главспецстали Тевосян, технический директор завода Родзевич, главный инженер Марморштейн Л.В., сколько погибло самолётов по вине поставки бракованной нержавеющей ленты, как устраивал пожары в цехе. Сколько раз встречался с Седовым, Пятаковым, Точинским, Григоровичем, доктором Крицем, электриком Кензи, Залкиндом, И.И. Субботиным, и какие получал от них задания.

На все заданные вопросы в протоколах уже были вписаны ответы, требовалась только моя подпись. Я не подписывал. Они их рвали.

Сила и воля подломлены. Иллюзия о скором возвращении на волю давно исчезла. Товарищи по камере советуют разное. Одни рекомендуют подписывать всё, что преподнесут для подписи. И в этом, на первый взгляд, была какая-то доля здравого смысла. Они рассчитывали на то, что подписанные, надуманные обвинения, вызовут недоумение вышестоящих инстанций — начальника следственного отдела, прокурора или суда — и дело передадут другому следователю, а тот не посмеет повторить то, что сделал первый. Таким образом, наступит передышка утомлённому телу и разуму.

А некоторые, кто тоже полагал правильным прекратить сопротивление и подписывать всё, что требует следователь, очевидно полагая, что чем нелепее будет обвинение следователя, чем невероятнее будут мои признания, тем скорее в будущем люди поймут этот суровый, грозный период нашей истории. Короче говоря, они предлагали самопожертвование во имя торжества справедливости в будущем.

Но были и такие, которые советовали держаться насколько хватит сил. И мне кажется, что именно эти советы были наиболее разумны и содержательны.

Что значит признать себя виновным? Это расписаться в своём полном бессилии перед страшным врагом, не только моим личным, но и перед врагом страны, признать себя виновным перед небольшими, отнюдь не сильными, не страшными и злыми людьми — это перестать уважать себя!

Порой казалось, что эти люди (имею в виду следователей) ни при каких условиях и обстоятельствах не могли бы изменить себе и крепко укоренившейся среди них практике — не выпускать из своих лап подследственного без ловко состряпанного дела.

И было бы, наверное, намного легче, если бы следователь сам верил в мою виновность или хотя бы только сомневался в ней. Но вся трагедия и заключалась в том, что они сами-то не верили в виновность своей жертвы. И это толкало их прикрывать свои действия любыми доступными им средствами, в том числе и чисто декларативными заявлениями, что они де стоят на страже интересов Родины, Партии. Ведь они только рубят лес, а при этом, как известно, щепки неизбежны. Так чего же вы хотите?!

Насквозь развращённые, испоганившиеся исполнители злой воли вышестоящих и не могли поступать иначе. Они являлись настоящими палачами. И совсем незачем было видеть в их руках топоры — людей можно убивать и без топоров! Ведь палач — только исполнитель. Ему совсем не нужно убеждаться в виновности осуждённого, ему по роду его деятельности нужен только объект — человек с головой, чтобы отрубить её. Ему говорят: руби! И он рубит! Так нужно! А кому это нужно, для чего и зачем — это знают те, кто выше, и не им в этом разбираться! Вот в чём философия палача-следователя.

Кровь тысяч и тысяч невинных, запёкшаяся на руках этого исполнителя, не мучает его. Сон его безмятежен и вполне спокоен — он выполнял «свой долг»!

Нет, с ним мне не по пути! Ведь это действительные враги, подчас и очень часто, может быть, даже не отдающие себе отчёта в том, что они делают, но это отнюдь не умаляет их вредности для страны, общества и человека.

Сидеть во время допроса запретили, теперь всё время стою. Оказывается стоять пять-шесть часов не менее мучительно, чем сидеть, даже на моём стуле-дыбе.

Больше молчу, говорить бесполезно. Всё чаще навещает меня мысль, а не пора ли начинать подписывать всё то, что подсовывают. Когда же кончатся эти мучения, когда прекратятся истязания?! Казалось, что легче вытерпеть побои, чем изо дня в день, недели и месяцы быть с глазу на глаз с озверевшим следователем, выслушивать всё новые и новые чудовищные обвинения.

Наконец появляется вопрос, которого я всё время ждал, но его всё время обходили и мне не задавали.

— Признаёшь ли ты себя виновным в контрреволюционном изложении вопроса о нашем государстве на цеховом партийном кружке в январе этого года?