И ни одного вопроса — за что «попал».

Отвечал, как мог. На многие вопросы довольно односложно — «не знаю», «да», «нет». Закончил своё «интервью», конечно, глупостью: «Я здесь по недоразумению я и временно, разберутся и отпустят. Даже оперуполномоченный при аресте не рекомендовал брать с собой денег, так как они мне не понадобятся».

Эта наивная и, повторяю, глупая тирада вызвала улыбки, даже саркастический смех, а закуривающий цигарку из моего табаку, полуголый, мускулистый, с густой чёрной бородой на молодом лице мужчина, ехидно и иронически, как бы нехотя процедил сквозь зубы: «Ну и дурак, что не взял денег! А о воле забудь, товарищ. Отсюда дороги туда нет и просто так, по желанию, из тюрьмы не выходят». Сплюнув тут же на пол, за что сразу получил строгое замечание от старосты, с сарказмом добавил: «НКВД без причины не берёт!» — закашлялся и, не поблагодарив за табак, отошёл. Что, мол, с ним, желторотым, толковать — поживёт, оботрётся — сам поймёт.

— Первое же знакомство со следователем, — продолжил другой, потянувшийся к табаку, — убедит вас в этом, как уже убедило меня и многих других!» Тон у него был покровительственный и, как мне показалось, вполне благожелательный.

Урок ликвидации моей «неграмотности» прерывает староста. Извиняющимся, а может быть, мне так только показалось, тоном он предлагает занять место на нарах у самой «параши», для чего довольно бесцеремонно отдаёт команду потесниться на одного человека. И для выполнения этого, как будто бы несложного приказа, группа людей в количестве шестидесяти человек пришла в движение. Не без пререканий и отборной ругани некоторых, освободили пространство в четыреста миллиметров (за точность ручаюсь, так как замер производило не менее пяти человек и все утверждали правильность этой цифры), ровно настолько, чтобы можно было боком втиснуться между стеной и будущим моим соседом.

— Ложитесь, ложитесь, долго у «параши» не будете: только за три последних месяца состав камеры уже дважды обновился. Одни уходят в лагеря и стационарные тюрьмы, часты случаи перехода в больничный лазарет, а оттуда и на кладбище, а старожилы потихоньку передвигаются по нарам, поближе к окну.

Окно наглухо закрыто деревянным щитом с жалюзи, не позволяющими видеть, что делается во дворе. Щит закреплён на окне с наружной стороны; называют его чаще «намордником», несколько реже — «презервативом».

— Я вот уже тринадцать месяцев в этой камере, — говорит староста. — Первые три месяца все ночи проводил у следователя, а последние десять месяцев — никуда, прогулка да камера.

— А за что же вы здесь? — спрашиваю я. Вопрос явно неудачный — надо было спросить: «что вам шьют» (инкриминируют)?

Какое же ёмкое это слово «шьют»! Пришивают дело, шьют дело. Можно ли лучше сказать? Ведь не было его в тюремном лексиконе раньше! Появилось оно сейчас, когда крылатая фраза «был бы человек, а дело найдётся» стала руководящим началом следственных органов. Вот и начали «шить».

— Да за то же, что и вы! Вижу, что не верите! Ничего, скоро поверите! Я на воле работал председателем ОЗЭТ, член партии с 1915 года, но вот по убеждению… нет, это не то слово, по утверждению следователя, я — «шпион в пользу Англии». Теперь доказываю, что я не верблюд, а убедительных доказательств не хватает. Следователь, конечно, ни одному моему слову не верит. Так вот и хожу в верблюдах уже свыше года.

…Наша камера в царское время была рассчитана на двадцать четыре человека, а сейчас в ней сто восемьдесят два. Староста не соврал при встрече, в чём я убедился на следующее утро при раздаче хлеба. Да, действительно, по списку на хлеб я был под номером 182. Вот поэтому «новую жизнь» пришлось начинать у «параши».

Из такой же камеры Февральская революция освободила старую большевичку, сестру жены Машу Черняк, но она здесь была ДВЕНАДЦАТОЙ! Железные койки стояли с тюфяками, с одеялами, и окно было без «намордника», «ведь оно выходило во двор, не от кого было нас прятать», — говорила она.

Наверное, такое положение, вспоминая её рассказ о «Бутырках», объяснялось тем, что тюрьма тогда была не следственной, а стационарной. Однако дальнейшая жизнь в заключении показала, что и в данном случае обращение к логике было безосновательным — и те, и другие в 1937-м году были с «намордниками».

Хорошенько оглядевшись, убедился, что очутился в привилегированном положении — всё же на нарах, а добрая половина живёт под нарами и даже, как узнал позднее, предпочитает свои места в «партере» нашему «бельэтажу». В преимуществах «партера» я убедился в первую же ночь. Действительно, под нарами жизнь куда вольготнее, чем на нарах. Там гораздо свободнее, на одного человека приходится до восьмидесяти сантиметров пола в ширину (вдвое больше, чем наверху), переворачиваться ночью по мере необходимости и индивидуальным потребностям, не ожидая команды и не беспокоя соседей, как это делается над ними. Внизу несколько прохладнее и исключено неприятное прикосновение мокрых тел друг к другу, а самое, пожалуй, главное — ты скрыт от наблюдательного взгляда глаза надзирателя через «волчок». Под нарами и в самодельные шашки и шахматы, искусно сделанные из хлебного мякиша, можно сыграть, и почитать обрывок газеты, бог весть откуда попавший в камеру, и даже можно побриться «бритвой», сделанной из гвоздя, ловко поднятого во время прогулки. А мастера этого искусства, как я узнал позже, находились всегда.

С первого же дня убеждаюсь в целесообразности и абсолютной необходимости часа отдыха. «Отдыхать» есть от чего. Переполненная камера не даёт человеку ни на минуту остаться одному, самому с собой, со своими мыслями, переживаниями. Ругань, истерический смех, плач, галдёж, пение, больше похожее на рыдания и рыдания, похожие на смех, непрерывная толкотня, мешают человеку забыться, хоть немного отдохнуть от непосильной нагрузки, обрушившейся на его голову. Камерная жизнь с её непрерывным шумом, гамом и вознёй, спорами по любому поводу и совсем без оного, бесцельное и непрерывное передвижение из одного угла в другой, картёжная игра на щелчки, игра в жучок, сопровождаемая хлопаньем, криками, хохотом и изощрённой бранью — действуют на психику и сопротивляемость организма. Человек постепенно тупеет, наглеет, звереет, забывает, что он человек.