Итак, мы едем в направлении Вологды.

Воды так и не дали. Оказывается, по инструкции, сырую воду давать заключённым нельзя (какая забота о живом человеке!!!), а кипячёной на станциях не было. Только далеко за полночь получили по кружке крутого кипятку. На весь вагон оказалось всего пять жестяных кружек. Подгоняемые конвоем и криками соседей, обжигаясь, гло тали кипяток. Утолил ли кто жажду — не стану утверждать, а обжёгшихся было много. Ещё больше было явно не литературных словечек и труднопроизносимых слов, каких не найти ни в одном словаре, в адрес конвоя и кое-кого повыше. Рядом со мной оказался «законник». Он курил мой табак, кому-то передавал свёрнутые козьи ножки на верхние полки, оттуда они, привязанные к нитке, удачно транспортировались в соседнее купе.

Не замечал ли этого конвой, или не хотел замечать, но так или иначе в соседнем купе курили мой табак.

Сосед получил второй срок — пять лет по изоляции.

— Ну и сука ж этот прокурор! Ведь не было ж никакого дела, в рот меня… а пять лет, курва, «намотал»!

За что и когда сидел первый раз — не сказал, а что такое «по изоляции» я тогда не понял. Очевидно, бесконтрольное распоряжение моим табаком расположило его ко мне.

— Хочешь, батя, письмо домой тиснуть, в рот меня?!. — почему он обратился ко мне с эпитетом «батя» — до сих пор для меня не совсем понятно. Мне в ту пору было только тридцать пять лет. Очевидно, седые виски ввели его в заблуждение.

Откуда-то появился клочок обёрточной бумаги, огрызок карандаша. В полумраке, скрывая от конвоя своё занятие, абсолютно не рассчитывая на успех, закончил письмо, свернул его в треугольник, написал адрес. Теперь осталось незаметно для конвоя бросить его в отверстие уборной. Сделать это было не так просто. Через открытую дверь уборной из тамбура наблюдал конвоир за всем тем, что делалось в ней. (Тоже мне, работа!!! Не зря слова: «только чур, не подсматривать» стали достоянием вагона и произносились к месту и просто так, чтобы почесать язык.)

Воспользовавшись оплошностью конвоира (он нагнулся за оброненным кисетом), я незаметно, как мне показалось, бросил треугольничек в отверстие. Было ли это сделано действительно незаметно — утверждать не берусь — конвоир знает это несомненно лучше меня.

Это совпало с моментом, когда осмотрщик вагонов обстукивал молотком на длинной ручке колёса нашего вагона и заливал мазутом буксы. Он поднял треугольник, взглянул на него, посмотрел на решётку окна вагона и быстро бросил его в оттопыренный карман брезентовой куртки.

Абсолютно непонятным осталось, почему окно уборной оказалось даже не замазанным мелом. Какое непростительное попустительство!!

Услышав мой рассказ, сосед, ссудивший меня бумагой и карандашом, уверенно сказал:

— Письмо, батя, дойдёт, обязательно дойдёт! — и, сплюнув на пол, вдруг спросил: — А про посылку, батя, написал? — и, узнав, что нет, обиделся: — Эх ты, фраер! Я думал — ты человек!

Это были его последние слова, обращённые ко мне. Всю дальнейшую дорогу он игнорировал меня, как не оправдавшего оказанного мне доверия, не разговаривал со мной, но табаком моим пользовался по-прежнему, как хозяин — курил сам и отправлял в соседнее купе.

Он не ошибся. Это была первая весточка жене, из которой она узнала, что я жив, получил срок восемь лет, что я не виноват, никогда не был и не буду тем, кого из меня сделали и, наконец, что везут меня в Вологду.

Где ты теперь, незаметный труженик железной дороги, где ты, ЧЕЛОВЕК?

А поезд всё шёл и шёл. Колёса стучали по рельсам и в стуке их слышались жёсткие слова. Их несмолкаемый перестук, скрежет вагонных сцепок назойливо и методично выматывали душу. Тупая боль давила виски. Спазмы перехватывали дыхание. Поезд проносился в эту предосеннюю ночь по какой-то мрачной местности и своей железной, злой и упрямой силой уносил меня прочь от всего, чем я жил, что я страстно любил.

Яркий луч фонарика ежечасно прорезал тьму купе, плясал по потолку и стенам, замирая на полу, где-то под полками.

Каждый час нас пересчитывали. Путались в счёте и принимались снова считать. Пересчитывали снова и путались опять.

Утром опять селёдка, и почти весь день потом без глотка воды.

На какой-то станции в вагон прибыло пополнение. Щёлкнул ключ и в нашем замке, отодвинута решётка-дверь и к нам втискивают ещё двоих — это к восемнадцати-то! Оба с мешками, повисшими за плечами на лямках. С ними они не расстаются, со спин не снимают. Стоят в проходе, стиснутые коленями сидящих на нижних полках. Выпрямиться им не позволяет во всю ширину купе сплошная верхняя полка. У дверей же, где высота позволила бы им выпрямиться, конвой стоять не разрешил — видите ли, не просматривается купе, а ему это нужно, как слепому очки. Да и вряд ли новички смогли бы разместиться у двери вдвоём! Стоять же полусогнувшись тяжело и крайне неудобно. Умаялись они. И уже через каких-нибудь полчаса мешки были сняты на колени сидящих, а владельцы их опустились на корточки.

В купе началась «гужовка» (праздник с обильной едой). Из мешков извлечены хлеб, масло, какие-то помятые пироги, лук, кусок тонкого сала.

— Ешьте, люди добрые, ешьте!

Старики уже узнали, что мы осуждённые. Названные нами сроки произвели соответствующий эффект.

— И куда только везут? Изо дня в день везут и везут?! — проговорил один из них — Тимофей Фёдорович.

— И не говори! — окая, поддержал немногосложный разговор дядя Семён.

— И чем только всё это кончится? — и сам же ответил, — добром не кончится, право слово, не кончится добром!