По выходе из здания тюрьмы — команда: «Руки назад!» Все обязаны держать руки за спиной. Наклоняться, поворачивать голову в стороны и поднимать лицо вверх категорически запрещалось. Разговаривать, кашлять, сморкаться, идти в ногу, останавливаться тоже нельзя.

Все эти меры предпринимались с целью сохранения строжайшей конспирации и абсолютного исключения связи с другими камерами, обитатели которых прогуливались в соседних двориках. Малейшее нарушение давало повод и безапелляционное основание конвоиру подать команду: «Кру-гом!» — и возвратить растянувшуюся цепочку людей, жаждущих воздуха и хотя бы нескольких, украденных у конвоя, взглядов в небо и на солнце, обратно в тёмную, насквозь провонявшую, затхлую камеру.

Во дворике, вдоль забора, проложены шириной в один метр, на поперечных брёвнышках, тонкие, прогибающиеся доски. Эти «тротуары» исключают возможность заключённому поднять что-либо с земли.

Дни шли за днями, однообразные, тоскливые, длинные, как вечность. В воздухе уже чувствовалось приближение зимы. Деревья во дворе тюрьмы, по которому шли мы на прогулку, покрылись как бы ржавчиной. Уже чернели верхушки их, наводя тихую грусть и нежные воспоминания о Воробьёвых горах, Сокольниках, Измайлове. К хмурому небу тянулись почти оголённые ветви деревьев. Пожелтевшие, умирающие листья падали на землю, сорванные порывами осеннего ветра и садящимися на деревья ещё не улетевшими на юг птицами. А иные падали сами по себе, затейливо планируя в воздухе и мягко приземляясь, как разноцветные парашютики. Осенний ветерок шевелит их и они, шурша, покрывают землю пёстрым одеялом с разноцветными пятнами: совсем рыжими, почти красными, светло-жёлтыми. В прохладном воздухе разливается приятный резкий запах этого палого листа. Как же хотелось поднять и принести в камеру хоть один листок, хотя бы вот этот, который шевели тся и трепещет справа.

Небесная лазурь всё заметнее и заметнее блекла, затягиваясь разбросанными по небу тучами, плывущими вдаль, чаще с севера на юг.

Прогулка закончена. Возвращаемся несколько возбуждёнными и опьянёнными бодрящим осенним воздухом, небом, солнцем. А ведь ещё совсем недавно не видел, не ощущал, не обращал внимания на то, что давало жизнь, радость!

В камере форточка уже закрыта. Опять дежурит по коридору надзиратель Сердюк — мы его прозвали Сердюком, — который не разрешает её открывать. Обычно во время дежурства других надзирателей иногда удавалось держать форточку открытой весь день. Такой день был самым дорогим праздником. Ведь это единственный источник доступа воздуха в камеру.

Надзиратель Фоминых, наверное, сибиряк, изредка шёл навстречу нашим просьбам. Он даже разрешал открывать форточку нам самим. При этом через кормушку глядел за тем, как открывал форточку один из нас, обычно староста камеры, и одновременно часто оглядывался на коридор, чтобы не быть пойманным начальством или своим же товарищем. А обычно форточку открывал и закрывал сам надзиратель тогда, когда сам хотел и на столько, на сколько ему самому вздумается.

В неделю два раза открывалась дверь камеры. Вплотную к ней стоял фельдшер в грязном, с какими-то пятнами, халате и в форменной фуражке чекиста. Рядом с ним надзиратель и тележка-столик на колёсах. Спрашивает, есть ли больные. Население камеры выстраивается цепочкой за получением лекарств — кому закапать глаза, кому принять порошок. Таблетка, пилюля, порошок в руки не выдаются. Открываешь рот и фельдшер бросает, всыпает или вливает лекарство в него. Желающих записывают к врачу.

А записываются к нему многие, далеко не только больные, чтобы хоть немного отдохнуть от камеры, побыть одному, наконец, просто пройтись по длинному коридору, а то и на другой этаж. Словом, хоть немного разнообразить свою жизнь.

Доктор принимает в одной из камер, которая в этот день оказывается пустой. Часто от врача заключённый попадает не в камеру, а прямо в карцер. То ли не понравился врачу, то ли нагрубил ему, а может быть, просто был распознан как симулянт. Исчезновение ушедшего и долго не возвращающегося обратно в камеру становится предметом жарких споров и догадок всей камеры. Отсутствие товарища после трёх суток говорит о том, что его положили в больницу, как действительно больного или ставшего больным после карцера. И то и другое вполне вероятно.

Больница здесь же, в тюрьме. Там немного лучше кормят, несколько чище воздух, иногда встречаются люди из других камер. Таким образом накапливаются отрывочные сведения, кто же населяет тюрьму.

Один раз в десять дней появляется в камере парикмахер. Он заходит в замызганном сером халате, держа в одной руке машинку для стрижки, а в другой — веник. Никаких других инструментов у него нет. Первым он стрижёт и бреет, а вторым — убирает полот волос. Вся операция ведётся при открытых дверях, через которые зорко наблюдает надзиратель, чтобы между парикмахером и заключённым не было каких-либо разговоров, хотя парикмахер — тот же надзиратель, только сегодня в халате. Работает, очевидно, по совместительству.

Всё это лишний раз подтверждает, что в тюрьме недоверие друг к другу, животный страх за с вою шкуру превалирует над всем. Очевидно, фальшь во взаимоотношениях была результатом повседневного вдалбливания в головы людей, что они стоят на страже своего отечества и что нужно быть особо бдительным, ни на секунду не забывая, что их окружают злейшие враги. Естественно, при этом поступки людей, их мысли, чувства, страсти постепенно становились всё мельче и мельче, гаже и пошлее. Недоверие друг к другу не является естественным качеством нормального человека, этот порок не природой дан ему. Это результат ежедневной культивации крылатого лозунга повышения бдительности и непримиримости к «врагам народа» и… друг к другу.

Длинно, тягуче длинно тянулось время до обеда. Говорить было не о чем, читать ничего не давали. Безделье для людей, привыкших к повседневному труду, было бичом, казалось временами, что сходишь с ума.

Наконец, в коридоре гремит посуда, разносится запах баланды. По силе звука черпака о бачок безошибочно определяем, какой из камер уже выдают пойло и кашу.

Открывается кормушка. Раздатчик стоит в сторонке так, чтобы не видел, кому наливает и чтобы, не дай бог, его не увидели из камеры. На полненную миску от раздатчика принимает надзиратель и ставит на открытую дверку кормушки. Изредка всё же удаётся заметить «кормильца», часто этим «кормильцем» оказывается женщина.