Душ оказывается без регулировки температуры воды — не работает смеситель. Вода поступает или совсем холодная, или настоящий кипяток. Обжёгшись, как говорят, на молоке, дуют на воду. И всё же моя наивность, вера в целесообразность, привела меня к необдуманному шагу. Я попытался мыться и, конечно же, обжёгся. Только после этого принял твёрдое решение обмануть бдительность надзирателя, непрерывно заглядывающего в «волчок» (по инструкции) и просто не мыться, нарушить порядок, тем паче, что, вталкивая меня в душевую, он не дал никаких указаний. Убедив себя, что моё решение не может быть истолковано, как игнорирование тюрьмы, я ограничился тем, что смочил голову и лицо холодной водой (из предосторожности, на случай придирки стража). Но оказалось, что можно было не делать и этого, так как надзиратель, щёлкнув замком, вскоре куда-то ушёл, очевидно, обедать. Просидел я в этой душевой свыше часа. В соседней кабине кто-то ещё до меня забыл закрыть вентиль, а может быть, последний был просто неисправен, но так или иначе и в моей кабинке температура стала расти с угрожающей быстротой, и я взмок до пяток. Уже рад бы встать под холодный душ, но двигаться в кабине, заполненной паром, было рискованно. Червь сомнения уже начал подтачивать первоначальную уверенность в торжество справедливости. Я ещё не отчаиваюсь, верю, что она существует. Но когда это сбудется? Арест, обстановка, с которой столкнулся на Лубянке, Бутырская тюрьма, таинственность всего происходящего, грубость, попирающая достоинство человека — всё это смешалось в огромный ком горечи и давало повод к скептицизму и критическому размышлению.

— Где я нахожусь? В каком веке всё это происходит? А не кошмарный ли это сон?

— Да нет, не сон, всё происходит наяву.

— Так что же меня ждёт впереди? — но этого представить мне ещё не дано.

Эти путанные размышления прерываются приходом надзирателя. Дверь душа открыта. Ведёт по нескончаемо длинным и пуганным коридорам, по переходам, каким-то лестницам вверх, потом опять вниз, ещё раз вверх. Надзиратель непрерывно постукивает ключом по бляхе пояса. Встречные надзиратели также постукивают или пощёлкивают пальцами. Этот далеко не мелодичный концерт является своеобразной сигнализацией, как бы предупреждением от встречи с другими заключёнными. В случае же неожиданного столкновения один из надзирателей немедленно поворачивает заключённого лицом к стенке с приказом не оборачиваться до команды «шагай!».

Во всю длину коридора постелены ковровые дорожки, которые глушат звук шагов проходящих. Проёмы лестничных клеток затянуты металлической сеткой, предохраняющей падение человека вниз (имеется в виду падение умышленное). Вход с лестничной клетки в коридор отделён во всю ширину металлической решёткой. Решётка закрыта двумя замками. От замка со стороны коридора ключ у коридорного надзирателя, со стороны лестницы — у дежурного по корпусу или этажу.

Незавидна же судьба надзирателя по коридору. Он так же за решёткой и под замком. Правда, у него телефон. Он может в любую минуту вызвать дежурного, тот откроет решётку. Но ежедневные дежурства из месяца в месяц вряд ли способствуют духовному росту этого обречённого человека. Всего очевиднее — он постепенно тупеет, дичает, становится маньяком. Кажется, что из этих людей можно было бы не без успеха формировать палачей.

Наконец, команда: «Стой!». Взгляд надзирателя в «волчок». На двери, обитой железом, висит амбарный замок. Такие замки приходилось видеть на дверях железнодорожных пакгаузов, на сельской церкви, да в годы НЭПа на Сухаревке и Охотном ряду на мясных лавках.

Замок открыт, со скрежетом и повизгиванием открыта и дверь. Толчок в спину — и я в камере. Дверь с грохотом захлопывается за спиной.

В камере полутьма. На сплошных нарах и в проходе между ними вплотную один к одному лежат люди. Чacть прохода занята длинным столом с двумя такими же длинными скамьями. Направо, около самой двери, деревянная бочка с крышкой, около бочки — квадратный метр мокрого цементного пола.

Жалкий и растерянный стою на этом островке, поддерживая спадающие брюки и сжимая другой рукой свёрток белья; из кармана торчит завёрнутый в рубашку табак, пересыпанный туда при обыске. Табак этот привезён был мною в ноябре прошлого года из Батуми, где я проводил очередной отпуск.

Как это было давно! И было ли вообще?!

В другом кармане куски чёрного хлеба, к которому я не притронулся.

В нос ударил присущий, очевидно, всякой тюрьме (таким он был, по крайней мере, и на Лубянке, 14) вонючий, пропахший потом и портянками, кожными выделениями множества тел, испражнениями, махорочным дымом воздух. Он как бы повис над массой людей — густой, удушливый, тошнотворный. От него не спрячешься, не скроешься ни днём ни ночью.

Пытаюсь разглядеть окружающее. Глаза постепенно привыкают к полутьме. Начинаю различать полуголые тела с поросшими щетиной лицами, а многие и с бородами.

Постелей нет. Лежат на голых нарах, кое-кто на собственном пальто, брюках, рубахах.

В головах узелки: все раздеты до нижнего белья, многие — без нательных рубашек.

Из середины камеры какое-то чудовище (если жив, пусть простит меня за такое сравнение, но он действительно был похож на него), в одних кальсонах, босиком, ловко балансируя между лежащими вплотную друг к другу телами, приближается ко мне.

Шапка спутанных белых волос, длинная седая борода и усы, закрывающие рот. Руки, ноги, ноги, грудь и даже спина покрыты рыжеватыми с проседью волосами. Под густыми насупленными бровями — широко открытые голубые глаза. Длинные, худые руки и кривые ноги дополняют образ обезьяноподобного человека.

Подошёл вплотную. Шёпотом говорит, что он староста камеры и приглашает садиться, указывая на деревянную бочку, замеченную мною ранее и имеющую странное название «параша». Этой бочкой пользуются для отправления естественных надобностей, больших и малых. Присутствие такого количества невольных свидетелей этих операций вынуждает многих отказывать себе в этом и мучительно ожидать утренней или вечерней оправки, когда всю камеру (ну, конечно, население камеры) ведут в туалет.

«Сейчас у нас час отдыха, продолжится ещё двадцать минут; это только у нас в камере такой порядок заведён». На мой удивлённый взгляд и невольную мысль «от чего же, собственно, отдыхать?», как бы угадав мои мысли, отвечает: «Не удивляйтесь, через двадцать минут поймёте всё. А сейчас запомните, что вы в камере сто восемьдесят второй, а это далеко не шутка!»

А через двадцать минут — град вопросов: откуда, когда взяли, что нового на воле, был ли в Лефортово, а может быть, прямо с Таганки, кого встречал на Лубянке, не удалось ли протащить газетку, не встретил ли такого-то и такого, нет ли закурить?