Может, потому что привычное со временем становится незаметным?

Время еле ползло. Нечем было его заполнить. У меня не было никаких дел. Оно шло само по себе, словно отдельно от меня, медленно раскручивая маховик своего существования. А я застыл на одном месте и никуда не двигался. У меня совершенно не намечалось никаких дел. Желая занять себя, я сделал уборку. Пропылесосил комнаты, вытер пыль влажной тряпкой, затем протер все сухой. Вымыл окна. Перетер два сервиза, пылившиеся за стеклом серванта, которое тоже протер специальным моющим средством. Выровнял книги на полках. Полил цветы. Перемыл заново всю посуду, насвистывая под нос навязчивую мелодию неизвестного автора, услышанную вчера в телефонной трубке. Заложил белье в стиральную машину. Потом передумал и включать ее не стал. Посмотрел на часы. На все ушло три часа.

День только начинался, а у меня по-прежнему совсем не было дел. Пробовал читать, но слова сливались в единую, неразличимую горизонтальную линию. Так читать нельзя. Уж лучше сразу отложить книгу в сторону и не мучить ни себя, ни ее. Пробовал смотреть телевизор. Ничего не вышло. Программы не вызвали интереса, и я выключил его. Потом оделся и вышел на улицу.

90

У меня не было конкретной цели в пути, мне необходимо было подумать. Осмыслить то, что произошло со мной за минувшие сутки. Ведь со мной что-то произошло, а я до сих пор толком не знал, что именно. Девушка с ее странными звонками, девица в баре, принявшая меня за какого-то Артема… Нечто, поджидавшее меня дома и ночной, непонятный звонок жены, невесть чем занимавшейся в столице. Она ведь просто поехала на симпозиум. Но у меня в ушах так и стоял ее голос: «А Аркадий такой заводной!». Что еще за Аркадий? Кто такой, этот Аркадий? Что за человек находится рядом с моей женой? Откуда он взялся, из какого прошлого или настоящего пришел и бесцеремонно вторгся в мою жизнь?

Неужели он надеется на некое будущее, в котором я стану для своей жены прошлым?

Тревожные мысли одна за другой порождали вопросы, слышать которые я на самом деле не желал. Поэтому гнал их прочь. Мне не хотелось думать о жене и о том, чем она занимается в Москве. По крайней мере, сейчас. К чему волнение, если все равно ничего не смогу изменить.

Волноваться стоит только в последний момент.

Только обреку себя на ненужные муки. Я просто бродил по улицам и разглядывал прохожих. Некоторые из них были мне знакомы. Кивком головы мы приветствовали друг друга, и расходились каждый в свою сторону.

Миновав центр, я вышел на окраину и добрел до городского парка. Здесь всегда было тихо. Детские аттракционы закрылись в начале 90-х, на стыке невероятно разных эпох. С тех пор их останки гнили под открытым небом. Все, что могли сломать и растащить, давно сломали и растащили. Оставшиеся остовы каруселей напоминали гигантские скелеты ископаемых динозавров, выставленных на обозрение в палеонтологическом музее. Особенно выделялся ржавый остов «Чертова колеса».

Огромный символ былого величия, окруженный аурой тоски. Поистине унылое зрелище.

89

Я выбрал скамейку в одной из самых тихих и дальних аллей парка и присел. День не был жарким. Небо немного хмурилось и пестрило темными, пузатыми облаками, лениво катившимися в вышине. Порой, они закрывали собой солнце, и по земле пробегала неровная тень от них, подгоняемая легким ветерком, приносившим с собой приглушенные отзвуки городской суеты. Я прикрыл глаза. А когда открыл их, рядом со мной сидел незнакомый старик.

Я оглядел его. Старик сидел прямо, точно в его позвоночник вогнали длинный деревянный кол. Его прямота была неестественной. Но она, казалось, не мешала ему. Старик сидел совершенно спокойно, положив руки ладонями вниз на колени. Он смотрел прямо перед собой. Я проследил за его взглядом: тот упирался в кусты акации.

– У каждого есть свои ориентиры, – неожиданно произнес он, не поворачивая головы, так, будто не начал, а всего лишь продолжил разговор, который мы с ним вели до сего момента. – Возьмем, к примеру, акацию. Она всегда росла в этом парке. Если повезет, здесь она и умрет. Этот парк – ее маленький мир, наполненный ее основными ориентирами. Ничего другого она не знает и не догадывается, что на свете существуют и другие парки. Снизу земля, сверху небо, по сторонам – соседние кусты акации – вот и весь ее мир. Из земли она произрастает, к небу тянется, с соседями борется за существование. Стоит ей уступить хоть пядь земли, хоть клочок воздуха, и она зачахнет.

Старик замолчал так же неожиданно, как и заговорил. Я смотрел на него с интересом. Кажется, у меня впервые за день появилось хоть какое-то любопытное занятие. Я был уверен, что старик присел на скамейку рядом со мной неслучайно. Вокруг было полно таких же скамеек.

Пустых скамеек.

Он повернул ко мне голову. Обыкновенный старик, с лицом, изъеденным морщинами, с глубоко посаженными печальными глазами цвета василькового поля и седой, растрепанной шевелюрой, давно не знавшей расчески. На щеках тусклым отливом синела щетина.

– Ориентиры? О чем это вы? – заинтригованный, спросил я.

– Ориентир – это приметный знак, точка отсчета, но не сама цель, – невозмутимо продолжил он. – Человеку свойственно двигаться по ориентирам. От одного к другому. Как в эстафете, в «охоте на лис», есть такой вид спорта. От старта к финишу. Но финиш бывает промежуточным, хотя некоторые принимают его за окончательный и останавливаются, не зная, что надо двигаться дальше. Иные сбиваются с пути, потому что неправильно выбирают ориентиры или двигаются по чужим меткам. Это обиднее всего. Ты можешь первым преодолеть дистанцию, пройти ее безошибочно, и, если тебе не подскажут, только на финише узнаешь, что все время шел не по своему маршруту. Начинать заново уже поздно. Никто не позволит, да и сил уже нет.