– Эй, что с тобой? – осторожно тронул я его за плечо.

Он нервно дернул плечом, скинув мою руку, и еще какое-то время просидел спиной ко мне. Когда он обернулся, лишь припухшие веки говорили о том, что он действительно плакал. В руках Мишка держал фотографию.

– Это моя мама, – тихо произнес он. – Она умерла полтора года назад.

Я не нашелся, что ответить, и просто кивнул. Понять Мишку было просто. Чтобы почувствовать его боль, я на миг зажмурил глаза и представил себе, что умерла моя мама.

Мне стало очень больно и печально. Захотелось плакать.

– Она была самой лучшей мамой на свете, – убежденно продолжал Мишка. – Когда меня отняли у нее, она каждый день приходила к нам с бабушкой и приносила что-нибудь поесть. А однажды принесла эту рубашку и велела надевать ее в самых торжественных случаях. Я каждый день ношу эту рубашку с тех пор, как она умерла.

Он замолчал, и я почувствовал себя еще хуже. Я понял, что заслужил быть не просто избитым, а очень сильно избитым, может быть, даже исколоченным до смерти. И теперь всей душой желал этого, хотя и понимал, что даже избиение не искупит моей вины. Настолько огромной она была. В тот момент я понял две вещи. Во-первых, бывает так, что никакое наказание не может искупить вину. Во-вторых, иногда человеку можно причинить боль невольно, не желая и не подозревая об этом.

И никакое оправдание не сделает боль тише.

Мишка не стал меня бить. Из грозного хулигана он внезапно превратился в беспомощного и растерянного, обычного мальчишку.

– Пойдем ко мне, – предложил я. – Моя мама постирает твою рубашку и угостит тебя обедом. У нас сегодня вкусный суп, макароны по-флотски на второе и чай с клубничным вареньем на десерт.

В глазах Мишки плясали вопросы, точно он не верил, что мои слова обращены к нему. В тот день он пообедал у нас. Мама каким-то чудом сумела отстирать ему рубашку. До конца пятно так и не исчезло, но стало почти незаметным, и Мишка был счастлив. Кроме того, мама подарила ему еще несколько рубашек, а позже собственноручно сшила для него брюки.

С тех пор его отношение ко мне заметно изменилось. В школе он не показывал вида, что общается со мной, иногда даже покрикивал, но никогда и пальцем не трогал. А после занятий втайне от всех приходил к нам домой, и мы с ним часами сидели в моей комнате. Читали книги, смотрели слайды. Играли в какие-то игры. Разговаривали.

Это его не изменило. Он оставался хулиганом и колотил младших. Его поведение неоднократно выносилось на обсуждение педсовета. А однажды его исключили из школы. В тот день он зашел в класс попрощаться. Мишка стоял перед нами, придавленный тяжестью осуждающих взглядов, и смотрел на меня. До сих пор мне кажется, что он искал в моих глазах поддержку. А в них, должно быть, была только жалость.

В то время я еще не знал, что сильным людям жалость не нужна.

84

Друзья заехали за мной через полчаса, как и обещали. К тому времени я успел перерыть содержимое шкафа и оделся. Натянул на себя сохранившуюся со времен службы в армии форму: брюки х/б и такую же куртку. Под нее надел темно-зеленую футболку. На голову – армейское кепи. В лесу было полно клещей, следовало соблюдать осторожность. Один укус мог привести к сложной и почти неизлечимой болезни с непредсказуемыми и, порой, необратимыми последствиями. Я не хотел, чтобы крохотная и никчемная тварь, которой вдруг понадобилось кого-то укусить, выбрала в качестве жертвы меня и в корне изменила мою жизнь.

С улицы донесся звук подъехавшего автомобиля, а вслед за тем раздался протяжный звук клаксона. Я вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. Во дворе стоял старенький «Москвич» синего цвета. За рулем сидел Цыган. Рядом с ним на переднем сиденье расположился Серега. Сашка, широко раскинув руки по спинке сиденья, устроился сзади. Я присел рядом с ним. Дверца захлопнулась только с третьей попытки.

– Что за тачка? – поинтересовался я, по очереди поздоровавшись со всеми за руку.

– Одолжил у двоюродного брата, – беззаботно ответил Цыган. – Ну, родимая, давай!

Машина тронулась с места. Она была старой, а хозяин, должно быть, совсем за ней не ухаживал. Но моих друзей это не заботило. «Москвич» ехал, покрывая километры, большего от него и не требовалось.

Ехать было далеко. Лесничество считалось дальним и располагалось на стыке трех областей. От города оно отстояло километров на сорок. Большая часть пути пролегала по бетонке, проложенной в лесу после войны. Места там были гиблые и топкие. Вокруг в лесах лежали вековые болота. Поэтому вместо асфальта дорожники одна к другой уложили бетонные плиты. Кое-где они лежали неплотно, и наш «Москвич» то и дело подпрыгивал на них, попадая колесами в выбоины между плитами.

По пути мы не встретили ни одной машины и ни одного прохожего. Лес – частый, темный и дремучий, плотной стеной подступал к дороге с обеих сторон. Деревья как на подбор были высоченными. Они давили своей массой – будто два пуансона огромного пресса нависали над нами, ежесекундно грозя сомкнуться и навсегда поглотить нас в своей безвозвратной толще.

Звук быстро терялся в непроходимых древесных полчищах.

Казалось, он застревал уже среди тех деревьев, которые росли в непосредственной близости от дороги, без остатка впитываясь в их губчатую, ненасытную кору. Мрачное настроение леса постепенно передалось и нам. Салон «Москвича» заполнила тишина.