— Тебя, должно быть, кое во что посвятили?

— Ничего я не хочу знать. Я тебя люблю таким, какой ты есть, каким ты мне достался после других. — Она прильнула к нему. — Было бы глупо жалеть, что прошлое любимого человека сложилось не по твоему желанию...

В окна медленно просачивался синий безмолвный рассвет...

Степан и Ядвига прожили в Алатыре около месяца, побывали в поселке Баевка, бродили по сосновому бору, по присурским озерам. Ядвига написала несколько этюдов, а Степан не стал. Лишь подправил портреты отца, матери и брата Ильи, которые написаны еще в бытность иконописцем. К живописи он не хотел возвращаться, она была для него пройденным этапом.

Из Алатыря они по Суре на маленьком пароходике доплыли до Васильсурска, затем по Волге — до Нижнего Новгорода. Здесь на несколько дней задержались. Потом двинулись выше, к Ярославлю. Там тоже сделали остановку и, таким образом, весь водный путь от Алатыря до Твери занял примерно около месяца. Ядвига называла эту поездку «свадебным путешествием» и была счастлива, что совершила его. У Степана тоже не было особых причин оставаться недовольным. Его лишь беспокоило, что в Москву он возвращается без копейки. Однако Ядвиге и вида не показывал. Скажи он ей, что ему сейчас не помешали бы несколько червонцев, она дала бы их безо всякого. Но он на это никогда не пойдет...

У Николаевского вокзала Степан посадил Ядвигу в пролетку и отправил домой, а сам пошел пешком на Остоженку. Дорога все же его истомила. Хотелось скорее растянуться на постели и проспать до утра безо всяких треволнений. Ключ от своей комнаты, уезжая, он оставил у хозяйки, поэтому ему пришлось постучаться к ней. Она выглянула, выставив в полуоткрытую дверь мощную грудь.

— Ах, это вы!.. А я вашу комнату уже сдала, думала, что вы не вернетесь. Ведь вы изволили заплатить только за один месяц.

— Какое это имеет значение, за сколько я заплатил?! — вспылил Степан. — Я же вас предупредил, что вернусь.

— Не кричите, молодой человек, вы не в трактире. Идите к Аксинье, она вам все объяснит и покажет, где ваши вещи.

С этими словами она захлопнула дверь и скрылась.

Необузданная ярость овладела Степаном. Он что есть силы заколотил ногой по двери, выкрикивая при этом бранные слова, эрзянские вперемежку с русскими.

Дверь снова открылась, но на сей раз ровно настолько, чтобы показать кончик тупого носа и мигающие глаза с белесыми ресницами:

— Если вы не прекратите безобразие, я сейчас велю позвать полицию! — прошипела хозяйка дома.

У Степана не было желания связываться с полицией: чувствовал, что виноватым обязательно останется он. Плюнув от злости, пошел в каморку Аксиньи под лестницей. Ее там не оказалось, но дверь была не замкнута. Степан вошел, засветил огарок свечи перед маленьким образом божьей матери, стоящим на полочке у изголовья, и присел на край постели. Ни столика, ни стульев не было, да и некуда их поставить. Между узенькой кроватью и дощатой стеной лишь небольшой проход, где едва можно протиснуться. Степан обшарил карманы и не нашел ни крошки табака. В комнате в ящичке стола, кажется, полпачки оставалось. Но где теперь этот табак, его, может, выкинули.

Он терпеливо ожидал Аксинью. Ему сейчас все равно идти некуда. Конечно, можно было бы пойти к Серебряковым, они не откажут, примут на одну ночь. Но объяснять им, почему и как среди ночи он вдруг оказался без крова и выслушивать их недоуменные охи и ахи, пожалуй, куда сложнее, чем переночевать где-нибудь на бульварной скамейке. Но московские ночи в августе уже становятся прохладными.

Наконец появилась Аксинья. Глаза у нее вроде бы заплаканы или это так кажется от скудного красноватого света свечи. Она сняла с себя легкую жакетку и подсела к Степану. Глаза у нее действительно были мокры от слез, вблизи это хорошо заметно.

— С чего плакала, тебя, знать, тоже выставили? — поинтересовался Степан.

— У меня свое горе, — ответила она.

— У каждого свое. Теперь бы вот покурить, глядишь, часть горя и забылась бы. Не помнишь, куда сунула табак, когда собирала мои вещи?

— Не помню, коли надо, найду. Ваши вещи лежат в коридоре, в углу.

— Иди-ка, милая, найди. На первый случай довольно и этого, а после поговорим о ночлеге. Спать-то мне негде.

Аксинья немного помолчала и сказала:

— Переночуйте у меня. Я пойду... к нему...

«Значит, она с ним все-таки сторговалась», — подумал Степан, качая головой.

Аксинья принесла табак, и он с наслаждением раскурил трубку, так что вскоре пришлось открыть дверцу, чтоб выпустить дым.

— Что у тебя за горе? Из дома опять нехорошую весть получила?

Она помотала головой.

— Ну, если не хочешь говорить, не надо.

— Чего тут от вас скрывать, — вымолвила она и призналась, что забеременела.

Степан присвистнул.