Я остановил машину возле калитки.

— Иди, поторопи свою подружку.

Серёжка выпрыгнул из машины.

— Ты не жди, мы пешком прогуляемся, — сказал он. У тебя, наверное, работы много.

Но тут дверь Таниного дома открылась. На крыльцо вышла её бабушка.

— Ушла она, — сказала Нина Егоровна. — Ребята за ней зашли, она и пошла с ними в школу.

— Как? — глухо спросил Серёжка. — Без меня? Мы же вчера договаривались!

— Ну, этого я не знаю, — ответила старуха. — Сам у неё спрашивай!

Плотно запахнув фуфайку, она спустилась с крыльца и пошла за дом — видно, за дровами.

На брата было жалко смотреть. А я и не смотрел. Есть вещи, которые мужчинам легче переживать в одиночестве. Особенно, если помощи ждать неоткуда.

Поэтому я сделал вид, что ничего особенного не случилось, махнул Серёжке рукой и нажал педаль газа.

— Сегодня у нас с вами предпоследний сеанс, Андрей, — сказал мне Владимир Вениаминович, тщательно отряхивая валенки перед тем, как войти в дом.

— Вы уже всё выяснили? — удивился я.

— Да нет, — улыбнулся Беглов. — Просто мне нужно на какое-то время вернуться в Ленинград. Знаете ли, служба. Хотя мне и оформили длительную командировку, но наглеть без меры тоже не стоит. Хотя, по своей воле я бы из Черёмуховки не уехал.

— Вас отвезти завтра на электричку? — спросил я.

Владимир Вениаминович махнул рукой.

— Не нужно, завтра вечером за мной придёт машина. Не знаю, сколько я пробуду в Ленинграде — две недели, или месяц. Но вы продолжайте практиковаться, только осторожно. Спешить нам некуда, так ведь?

— Наверное, — ответил я.

— Я вот что хотел с вами обсудить, — пророкотал Беглов. — Мне кажется, пора посвятить в наш замысел некоторых жителей Черёмуховки.

— Вы имеете в виду Фёдора Игнатьевича? — прямо спросил я.

— Его в первую очередь. Иначе рано или поздно он начнёт подозревать нас в чём-то непонятном, а значит — нехорошем. И в силу подозрительности станет вставлять палки в колёса, насколько сможет.

Беглов вошёл в дом и принялся стаскивать с себя полушубок. Я плотно закрыл дверь, из-за которой тянуло зимним холодом.

— Я мог бы просто внушить Фёдору Игнатьевичу, что он должен нам содействовать, — сказал Владимир Вениаминович. — Но человеческая психика — сложная штука. Вот представьте, кто-нибудь из сельчан спросит его — чего ты, председатель, так радеешь за приезжих. Если Фёдор Игнатьевич будет знать ответ, он всё и объяснит так, чтобы не вызвать подозрений. А если ответа у него не будет — он сам удивится своему поведению. Начнёт копать, подозревать, и всё пойдёт насмарку.

— Я понял, — ответил я. — И согласен с вами. Но как это сделать?

— Пока мне было нужно только ваше принципиальное согласие, — сказал Владимир Вениаминович. — Говорить будем вместе, и непременно подкрепим разговор гипнотическим вмешательством. Но сначала Фёдор Игнатьевич должен сам увериться в вашей правоте. Тогда и закрепление пройдёт намного легче.

Беглов привычно набрал воды в чайник и поставил его на газ. Конфорка сердито вспыхнула обжигающим ярко-синим цветком.

— Есть и другие люди, которым придётся сказать правду, — добавил Владимир Вениаминович. — Например, наши семьи.

Об этом я как-то не подумал.

— Но мы же договаривались хранить тайну! — возмутился я.

— И будем хранить, — невозмутимо кивнул Беглов, — если вы против. Я всего лишь прошу вас подумать. Поймите — союзники будут для нас куда полезнее, чем исполнители. Да и контролировать исполнителей мы никак не сможем.

Я упрямо покачал головой.

— Не знаю. Пока я против.

— Ну, хорошо, — согласно кивнул Владимир Вениаминович. — Давайте приступим к сеансу.

И снова в моём сне была зима — такая же злая и безнадёжная, как за окном. Холодный ветер швырял в лицо обжигающую снежную крупу. Руки и ноги застыли так, что я не мог ими пошевелить.

Я снова стоял на берегу замерзающего озера. Полынья серой воды сузилась до размеров кухни в хрущёвке. Утка в ней уже не плавала, а тихо сидела на воде и безропотно ждала своей участи.

Я бросил на лёд горсть холодной и липкой разваренной перловки. Птица даже не шевельнулась. Голова её была спрятана под крыло, словно утка устала смотреть в глаза смерти.

— Брось ещё, Серёжа, — со вздохом сказала мама. — Птички прилетят и склюют.

Я вдруг вспомнил, что ещё совсем ребёнок. Этой осенью мне исполнилось только три года. Вчера вечером мама с отцом о чём-то долго спорили на кухне, а я лежал в кровати и прислушивался к их спору. Но ничего не мог разобрать, кроме отдельных слов.