Виктор прислушался. У окна за столом сидели, попивая чай, Лена Ананьева из той смены и бригадир верстальщиков Тамара Ивановна.

— На месткоме так прямо и сказали: мы на личности, дескать, не посмотрим. Кто бы ни был виноват — ответит. Хищениям — заслон.

Виктор догадался: Ленка Ананьева — член месткома, сегодня заседание, поэтому она и вышла не в свою смену. И вот теперь несет что-то несусветное. Виктор бросился в конторку. Чего-то затевается — только это и понял. Спрашивать у Ананьевой — нечего и думать, подожмет губы: «А тебе что? Или ты тоже с этого имел?» Что-нибудь в этом роде. Заглянув в конторку, увидел: Тоня, Алевтина и Мария Николаевна о чем-то беседуют. У Тони лицо отсутствующее, как всегда, разговора будто не слышит. Алевтина обернулась. «Выйди-ка», — попросил он ее.

Никитин был удивлен мгновенному развороту событий: не успели прислать акт из ОБХСС, как председатель месткома доложил: «Мы, кажется, нашли виновных, Александр Николаевич. Цепочка длинная, но вытянем. Я на месткоме уже поставил ребром: укрывать никого не будем».

«Этот, — подумал Александр Николаевич, выслушав председателя месткома, — пожалуй, наломает дров, если его не остановить». Но останавливать, вникать было некогда — столько всяких дел! — да и нельзя, он же сам ему приказал: «Заслон хищениям — вот ваша задача».

С тех пор как умерла свекровь и ушел Клим, Тоня стала единоличной хозяйкой своей жизни. Раньше во всем оглядывалась на Клима и уж подавно на свекровь. Бывало, скатерть свежую не имела права постелить. «Зачем? — одергивала свекровь. — Еще и эта не грязная».

Теперь делай что хочешь, хоть каждый день — свежую скатерть на стол. «Куда тебе эта свобода?» — спросила у Алевтины Мария Николаевна, и Тоня в душе согласилась с ней: свобода из-за одиночества, какое в ней счастье? Хоть одиночеством Тонину жизнь назвать нельзя, потому что — Славка.

Сегодня, провожая его в школу, спросила:

— Нам ведь хорошо с тобой живется, правда, Слава?

— А чего? — ответил он и смутился.

Поняла: нельзя это спрашивать. Никто, даже родная мать, не может знать, что творится в душе. Родная душа — а все ровно потемки. Стало стыдно и жалко. Славку? Себя? Так и пришла — расстроенная — в свой наборный, а тут еще Алевтина: «Сглазили!» Ее-то кто сглазил? Живет себе как птичка: ни тревог, ни забот. «Пусть они обо мне тоскуют!»

Но подойти к ее линотипу и узнать, что же произошло, до обеденного перерыва так и не смогла: на крупном кегле не оказалось ни одного рабочего — двое заболели, третий в отпуске — хоть самой становись. Виктор Васильев (друг называется!) куда-то исчез из цеха, а тут срочная верстка. Словом, день как день, как триста дней в году. Даже свекровь иногда говорила: «Ты, я гляжу, не даром хлеб ешь», — когда Тоня усталая, слова не вымолвить, приходила с работы.

Сейчас только это, пожалуй, и спасает: за день так накувыркаешься, ни о чем не вспомнишь. Если бы еще не обеденные перерывы с вечными бабьими разговорами. Она так и сказала однажды Алевтине: «Надоели ваши бабьи разговоры!» — «Ну, милочка, — ответила Алевтина, — ты прямо будто не баба».

Меньше всего Тоня похожа на бабу, скорее на девочку-подростка: коротенькая стрижка (так и не собралась отрастить волосы, все говорила: «Вот отращу!», а Клим смеялся: «Зачем тебе? В походе с длинными волосами?»), сама худенькая, быстрая, все бегом. Только вот глаза выдают — глаза бабьи, печальные.

Вдруг увидела: Васильев как ни в чем не бывало сидит, читает.

— Ты где был? — накинулась на него Тоня.

— Там уж нету, — спокойно ответил он.

— Опять в ларек бегал? Добегаешься! Работа срочная стоит, а он читает.

— Так перерыв…

— Ах, да, перерыв. — Тоня побежала в конторку.

Должно быть, Алевтина уже там, заваривает чай, она мастер заваривать чай. В типографскую столовую Алевтина и Тоня не ходят: чай с бутербродами, как в студенческом общежитии, что может быть вкусней!

В студенческом общежитии они и подружились. Алевтина, правда, вскоре бросила техникум — замуж вышла, Тоня училась до конца, хоть тоже вышла замуж и родила Славку.

— Ну ты упорная! — говорила Алевтина. — Уж что задумала…

Потом снова оказались вместе: Тоню прислали мастером в наборный, где Алевтина работала линотиписткой.

— Ну что там у тебя? — спросила Тоня, входя в конторку. — Чего невеселая?

— А ты не знаешь?

— Нет.

— Витька Васильев разве ничего тебе не рассказал?

Тоня посмотрела сквозь стекло двери туда, где сидел, склонившись над чтением, Виктор.

— А что он должен был мне рассказать?

«…Отлично выглаженные простыни, наволочки и какие-то особенные домотканые полотенца стопкой лежат на столе. Утюг, которым орудует Лийзе, должно быть ровесник хозяйки, тяжелый, чугунный утюг с трубой — ни дать ни взять паровоз Стивенсона в миниатюре. А она так ловко с ним управляется: сгорбленная, сухонькая, с глаукомой на одном глазу. Что делает с человеком время! Ничего ему не оставляет, кроме памяти.