Дорогой черный костюм, в котором Митрофан Кузьмич когда-то похоронил отца, походил теперь на заскорузлую тряпку. А вот обрамленное черной бородой лицо и руки усопшего выглядели даже лучше, чем купец первой гильдии смел надеяться: никаких заметных признаков тления на них не просматривалось. Бальзамировщики не зря получили свои деньги — потрудились на совесть. Руки покойника походили на две сухие рыбины с пальцами-хвостами, однако ни единого пятна гнили Митрофан Кузьмич на них не заметил. А лицо Кузьмы Алтынова казалось всего лишь загорелым — не более даже, чем у ключницы Мавры. И, хоть скулы на нем заострились, а рот запал, черты пожилого мужчины остались почти что прежними — прижизненными. Одно было плохо: глаза Кузьмы Алтынова оставались закрытыми. Митрофан Кузьмич видел: веки его отца зашиты тончайшей шелковой нитью. И — то ли это венецианские стекла создавали подобную видимость своим мерцанием, то ли Кузьма Петрович и в самом деле поминутно подергивал веками, силясь их разъединить.

— Ничего, — забормотал Митрофан Кузьмич, — ничего, батюшка, сейчас я вам помогу!..

И он склонился над своим брошенным на пол сюртуком, в кармане которого он всегда носил маленький складной ножик.

Митрофан Кузьмич нашел нож, распрямился и выщелнул лезвие. А потом левой рукой непочтительно ухватил отца за бороду, в которой почти не просматривалось седины, и принялся за дело.

Нитка оказалась прочной — распарывалась медленно, по одному стежку. Но, наконец, он разрезал её целиком Сухо прищелкнув, глаз покойника раскрылся — и купец первой гильдии издал вопль ужаса.

— Господи Иисусе, спаси и помилуй нас!

Митрофан Кузьмич уже начал поднимать правую руку со сложенными в щепоть пальцами — перекреститься. Но не донес её до лба: всё его тело будто морозом сковало. Разумный Митрофан Кузьмич, все еще живший где-то в глубине, снова подал голос: «Спрячь его тело обратно! — завопил он в голове купца. — Негоже мертвым выставлять себя живым напоказ!»

А его мертвый отец — с одним открывшимся глазом — тем временем перекатился на бок: тяжело, неловко. И стал перебрасывать себя через край гроба.

2

Иван Алтынов глядел на калитку и пытался понять: сумеет ли он перегородить её собою и создать в ней непроходимый затор, когда мертвяки ринутся на него? Криков Зины он уже почти не слышал. И, стыдясь самого себя, Иванушка подумал: если бы он не поглядел тогда на колокольню — не увидел Зину! — то и не очутился бы здесь. И ему не пришлось бы сейчас умирать.

Эрик Рыжий завозился в клетке и коротко, словно бы с предостережением, мяукнул.

Иванушка в последний миг чуть помедлил, сделал кратчайшую ревизию: а готов ли он? И получилось: ну, совсем не готов! Нисколечко. Он не возьмет в жены Зину — вообще никого не возьмет. Да что там — в жены! Он даже не узнает, как это: быть с женщиной. Он не съездит ни в Петербург, ни за границу. Он не испросит прошения у отца за то, что пренебрегал его желаниями — всегда поступал по-своему. А еще: его голуби останутся без присмотра.

Однако выбора-то у него не оставалось.

— Зина! — крикнул Иванушка так громко, как только мог. — Ты должна спуститься вниз! И ждать за дверью колокольни, пока я тебя не позову. Если не позову — лезь обратно, наверх. А если уж позову — выскакивай и беги в город, за помощью! Я открою для тебя ворота.

Зина его слова расслышала, но тут же замотала головой:

— Ты с ума сошел? А эти? — она в очередной раз указала рукой вниз.

— Я их отвлеку! — выкрикнул Иванушка — с трудом: во рту у него пересохло. — А сейчас — спускайся. И махни мне с предпоследнего яруса — чтоб я знал…

Он хотел сказать: «Чтоб я знал, когда начинать», да горло у него перехватило. Впрочем, Зина и так его поняла. Она поглядела на него — длинно, с выражением, смысла которого Иванушка не понял. А потом исчезла с балкончика под часами — явно заспешила вниз по винтовой лесенке колокольни.

Иванушка с усилием сглотнул сухой ком, перекрывший ему горло. И попробовал сделать глубокий вдох. Это получилось у него едва-едва: его колотила дрожь, и легкие не желали качать в себя воздух. Он поставил клетку с котом на траву, открыл дверку, и Рыжий тут же выскочил наружу — словно бы только этого момента и дожидался. Секунды три или четыре он крутился подле ног Иванушки, а потом рванул прочь — помчал куда-то вдоль ограды Духовского погоста.

«А ведь я тоже еще могу убежать», — подумал Иванушка в последний раз, уже — с безнадежным отчаянием. Бежать он не мог, теперь — точно нет.

Он шагнул к воротам, подле которых мертвяки отчего-то не топтались — их будто отгоняло что-то. И начал разматывать цепь, которая стягивала воротные створки. Размотал он её, впрочем, не до конца: пару петель оставил. Решил, что Зина сумеет быстро их сбросить. Поминутно он взглядывал на колокольню — ждал, когда она ему помашет. И, когда в арочном оконце второго от земли яруса возникла её рука, нашел даже в себе силы махнуть ей в ответ.

А потом он посмотрел туда, где серел за деревьями алтыновский склеп — и совсем уж упал духом. Мертвяки осаждали каменное строение, дверь которого открывалась внутрь. И ясно было: давления множества тел, пускай даже — и мертвых, она долго не выдержит.

— Неужто уже поздно?.. — прошептал Иванушка в отчаянии.

Но теперь-то уж он обязан был проникнуть за ограду — даже если у него почти не оставалось надежды (выжить) найти отца живым.

Он подобрал с земли шест с белой тряпицей на конце, сделал еще полшага к калитке, которую подпирали ожившие мертвецы, и толкнул её. Мгновение или два она не поддавалась: твари по другую сторону стопорили ее. Но Иванушка посильнее налег на свой шестик, и — чугунная дверка с натугой приоткрылась.