Младенца немедленно передали Мавре, которая приняла его на руки — в приготовленную загодя пеленку. А доктор наконец-то занялся Татьяной Дмитриевной. Она — слава Господу Богу! — так и оставалась в бесчувственном состоянии всё то время, пока её зашивали и накладывали бинты.

И в тот день доктор покинул дом на Губернской улице, став богаче на пятнадцать тысяч рублей: Кузьма Алтынов свое слово всегда держал. Вот только — едва Татьяна Дмитриевна пошла на поправку, доктор стал за версту обходить Алтыновых. Как видно, Кузьма Петрович и ему сказал то же самое, что и своему сыну — сразу после отбытия докторв. А меньше чем через год после рождения Ивана эскулап из Живогорска уехал — продал свою практику тому самому врачу, который потом пользовал Иванушку после нападения собак.

Впрочем, и без всяких докторов Иванушка рос на удивление здоровеньким — даром, что появился из чрева матери бездыханным. А что вырос мальчонка чудаковатым — не от мира сего, так стоило ли тому удивляться? Ведь ни одному миру он в полной мере не принадлежал: ни миру живых, ни, слава Богу, миру мертвых.

— Смотри, — сказал в день его появления на свет Митрофану Кузьмичу отец, — не проболтайся никому о том, что сегодня здесь произошло! И особливо — от жены крепко это таи. Не сможет она любить сынка, если узнает, что был он мертворожденным — а доктор его оживил. А паче того — не сможет, когда узнает, что других деток у неё после этого сечения не будет никогда. Гляди — проболтаешься ей об этом, так я тебя и с того света достану!

А Митрофан Кузьмич отцовский завет не исполнил. И неважно было, что сказал он Татьяне правду при обстоятельствах чрезвычайных — и когда его отца уже не было на свете.

Так что этот стук, раздавшийся из отцовского гроба — Митрофан Кузьмич словно бы ожидал его услышать. Знал, что рано или поздно отец потребует с него ответа: почему он раскрыл жене тайну, раскрывать которую не имел права? А теперь — еще и вознамерился отстранить Ивана, любимого внука Кузьмы Алтынова, от семейного дела?

— Нет! — Митрофан Кузьмич замотал головой, отгоняя морок. — Никто там, в гробу, стучать не может! Отец уже почти полтора десятка лет, как в райских кущах. А я просто слишком долго был на жаре, и потом еще тут, в погребальнице, духотой надышался. Вот мне и блазнится всякое.

И он, делая вид, что не замечает звуков чьего-то шевеления в гробу, снова развернулся и по второму разу пошагал к запертым дверям склепа. На сей раз он без колебаний отодвинул засов, и даже попытался дверь распахнуть — она открывалась наружу. Вот только — не тут-то было! Те, кто деликатно постукивал недавно в эту дверь — они никуда не ушли. И были это не сынок и не племянник купца Алтынова, отнюдь нет!

4

Когда купец надавил на дверь, пытаясь её отворить, в щель между нею и косяком тут же просунулись пальцы — человеческие пальцы, вот только числом более десяти! На каждой пятерне они выглядели по-разному. Где-то были бледными, будто вылепленными из парафина, но все-таки почти живыми. Где-то казались ломкими, словно сухие древесные веточки с ободранной корой. А где-то и вовсе были неполными: с недостающими фалангами, а то — и с отвалившимися полностью пальцами.

Митрофан Кузьмич рванул дверь на себя прежде, чем успел подумать: кому такие пальцы могли бы принадлежать? И прочная железная дверь перерубила персты, всунувшиеся внутрь. Так что они попадали вниз, прямо к носкам сапог Митрофан Кузьмича — попадали, однако не перестали при этом шевелиться — подергиваться и извиваться, словно толстые бледные гусеницы. Купец торопливо задвинул дверной засов, наступив попутно на несколько таких гусениц — и даже сквозь подошвы сапог ощутил их тошнотное, непрерывное, упорное копошение.

— Матерь Божья! — Митрофан Кузьмич осенил себя крестным знамением. — Да что же это! У меня видения? Я умом двинулся?

Он опустился на колени, поднял с каменного пола один из пальцев — отсеченный на уровне второй фаланги, — и поднес его к самым глазам.

Палец был толстый, явно мужской — указательный или средний перст. Желтый пористый ноготь на нем треснул точно посередине, кожа почти вся слезла, а перерубленная кость крошилась, как старое мыло. И все равно — дьявольский перст вел себя так, будто в нем еще теплилась жизнь: сгибался и разгибался в своей единственной фаланге и явственно пробовал вывернуться из руки Митрофана Кузьмича.

Купец первой гильдии швырнул его обратно на пол, вскочил на ноги и принялся топтать разбросанные у входа персты с таким остервенением, словно это были ядовитые аспиды или чумные крысы.

— Нет уж, вы сдохните!.. — бормотал он, ощущая сухую расползающуюся ломкость под сапогами. — Придется вам сдохнуть, хотите вы того или нет!..

Однако полностью расправиться со своими противниками ему оказалось не суждено. Из отсеченных дверью пальцев на полу продолжало шевелиться с полдесятка, не более, когда прямо у себя за спиной Митрофан Кузьмич вдруг услышал адский грохот, от которого вся монументальная погребальница словно бы подпрыгнула — взвилась над землей и не тотчас на нее опустилась снова.