Из скалы угрюмо отвечала:

«Я с сухими разве лишь глазами

О красавце Бальдуре заплачу:

Будь он жив иль мертв — он мне не нужен!

Пусть его сидит себе у Геллы!»

Так у Геллы и остался Бальдур».

10 Кончил вещий старец. Слушал Конунг

И еще поник главою ниже.

Сквозь золу едва мерцали угли.

В забытьи склонился вещий старец.

Поутру открыл он очи: Конунг

Так же всё сидит на том же месте;

Чуть свалилась с плеч медвежья шуба,

Бледный луч скользил кой-где по складкам

Золотой истершейся одежды,

Освещая грозный облик, с длинной

Бородой, с нависшей бровью. Конунг

Был уж мертв. Судьбы его свершились.

<1870>

ПУЛЬЧИНЕЛЛЬ

В Неаполе, — когда еще Неаполь

Был сам собой, был раем ладзаронов —

Философов и практиков-бандитов,

Бандитов всяких — режущих, казнящих,

С тонзурою иль без тонзуры — в этом

Неаполе времен минувших, жил

Чудесный карлик... Маленький, горбатый,

Со львиною огромной головой

И с ножками и ручками ребенка.

Он был похож как раз на мальчугана

В комической, большой античной маске:

Таких фигур в помпейских фресках много,

Его мама и померла от горя,

В уродстве сына видя наказанье

Господне «за грехи отцов...» Отец же —

Он был мудрец с вольтеровским оттенком,

Хоть волею судеб и занимался

Сомнительной профессией (знакомил

Он с красотой живой Партенопеи

Приезжих иностранцев) — он об сыне

Судил не так. Он говорил, что эта

Наружность — дар фортуны: Пеппо с нею

Наверно будет первым майордомом

У герцогов, пажом у короля,

И комнатной игрушкой королевы.

Он так и умер в этом убежденье.

Но не сбылось пророчество: бедняга

Не в практика родителя сложился.

Кормился переписываньем ролей,

Был вхож в театр чрез это, за кулисы,

А весь свой день сидел в библиотеке.

И что прочел он — богу лишь известно,

Равно как то, чего бы не прочел он!

Всё изучал: историков, поэтов,

Особенно ж — трагический театр

Италии. Душой он погрузился

В мир Клеопатр, Ассуров, Митридатов,

И этих-то сценических гигантов

Размах усвоил, страсть, величье, пафос;

Он глубоко прочувствовал, продумал

Все положенья, все движенья сердца,

Весь смысл, всю суть трагедии постиг, —

Так что когда, в кругу своих клиентов,

Оборванных таких же бедняков,

Читал он, — эти все гиганты

Всё становились меньше, меньше — но

Зато росло в размерах колоссальных

Одно лицо — без образа и вида

И без речей — которое безмолвно,

Неудержимо, холодно их губит,

И что в трагедии зовется Роком.

И этому безличному Молоху —

Как говорил один аббат, любивший

Его послушать, Пеппо особливо