Сочувствовал. Аббат в восторге

Говаривал не раз: «Ты, caro mio,[68]

Наверно был бы величайшим в мире

Трагическим актером, если б только

В размерах был обыкновенных создан,

Без важных недостатков и излишеств;

При этих же особенностях, — годен

Не более, как к роли — Пульчинелля».

Что ж делать! Бедность и — пожалуй — жажда,

Как говорил он, сцены и подмостков,

Его судьбу решили, — и Неаполь

В нем приобрел такого Пульчинелля,

Каких еще не видывал от века!

В театре — давка. Ездит знать и двор.

Тройные цены. Импрессарий — пляшет,

И в городе лишь речь — о Пульчинелле.

Такого смеха у своих подножий

Не слыхивал конечно уж Везувий

С тех самых дней, как вечною угрозой

Над городом он стал и повторяет

Ежеминутно людям: «Веселитесь

И смейтеся, пока даю вам время!»

А тайна смеха вот в чем заключалась:

Пеппино никогда смешить не думал!

И в колпаке дурацком Пульчинелля

Всё так же роль свою играл серьезно,

Как будто роль Аякса иль Ахилла.

Он бросил фарс, дал душу Пульчинеллю

(К тому же был импровизатор чудный

И в роль вставлял горячие тирады,

Высокого исполненные чувства,

И пафоса, и образов гигантских,

Достойных кисти лишь Микеланджело!),

Он искрен был, язвителен, был страстен, —

Но это всё — при страшной образине,

При заплетавшихся кривых ногах,

При маленьких ручонках, при горбе —

В партере вызывало — взрывы смеха!

Он забывал себя, весь отдавался

Потоку чувств и вдохновенной мысли,

И ожидал в ответ восторга, слез,

Всеобщего, быть может, покаянья, —

А тут дурацкий смех, шальные крики!

Полиция — и та не возмущалась,

Когда вещал он в пламенных стихах

О благородстве, о «святой» свободе!

Бывало, с грустью, с жалостью он смотрит

В партер, как в пропасть с тысячами гадов

Хохочущих — и эта грусть и жалость

Такою в нем гримасой выражалась,

Что клик и смех в партере удвоялся...

Не выдержит, и кинется он к рампе,

И в ярости грозить начнет, ругаться:

«О! пошлости клокочущая бездна!

Чудовища! нет! я б свое уродство

Не променял на ваше», — он кричит, —

И — пуще смех!.. Тогда, на зло глупцам —

Он пустится кувыркаться и прыгать,

И уж конца рукоплесканьям нету!

А упадет лишь занавес — директор

Его в объятья: «Так, maestro[69], так!

Ругайте их, и плачьте! плачьте больше!

Тем лучше: сбор — невероятный! Мы —

Мы мильонеры будем!» Не успеет

Директору в лицо он кинуть: «Porco!»[70] —

Как сотни рук его уж подымают,

И как он там ни бейся, ни лягайся,

А с песнями, при факелах, несут

Его до самой до его локанды,

Где, наконец освободясь от плена,

На бедное бросается он ложе

И горячо и горько, горько плачет!