Шрифт:
Белея от испуга и гнева, Тимофей охнул:
— Ушел-таки, подлец!
Опустил голову и сказал тихо и горько:
— Н-ну, мать, нет у нас с тобой больше сыновей!
Бабы завыли в голос.
В ГОРУ — ПОД ГОРУ
Беда стряслась с Елизаром Кузовлевым нежданно-негаданно. Пока учился он зиму на курсах трактористов, от него ушла жена.
Сказал ему об этом Ефим Кузин, приехавший из Курьевки в совхозную мастерскую за шестеренками для триера.
— Не хотел я огорчать тебя, Елизар Никитич, вестью такой, да что сделаешь! — виновато оправдывался он, взглядывая с участием на потемневшее лицо Елизара. — Правду не схоронишь. Не я, так другие скажут…
Тяжело опустившись на кучу железного хлама, вытаявшего из-под снега, Елизар спросил упавшим голосом:
— Куда ушла-то? Давно ли?
Ефим сел рядом, то снимая, то надевая варежки.
— На той неделе еще. Батько твой тогда же ладился ехать к тебе, да занемог что-то.
Не своим голосом Елизар спросил еще тише:
— Схлестнулась, что ли, с кем без меня?
Ефима недаром звали в деревне Глиной. Из него нельзя было слова лишнего выдавить. И сейчас, прикрыв маленькие глазки длинными желтыми бровями, он долго и упорно молчал, глядя в землю.
— Врать не хочу. Не знаю. У родителей своих живет сейчас. Из колхоза выписалась вон.
— Да люди-то что говорят? — уже не спросил, а выкрикнул Елизар.
— Рази ж их переслушаешь всех! — удивился Ефим, поднимая одну бровь. — Трепали бабы про это, да ведь… Эх!
И махнул с презрением рукой.
— Н-ну?
— Не понужай меня, Елизар Никитич, смерть не люблю я бабьи сказки повторять.
Низко нагнув большелобую голову, Елизар ожесточенно ломал черными пальцами кусок ржавой проволоки. Не сломав, швырнул в снег и уставил на Ефима злые зеленовато-серые глаза с грозно застывшими в них черными икринками зрачков.
— Говори все, как есть!
Ефим с опаской покосился на него, поскреб за ухом.
— Чего говорить-то? Кабы сам знал! А то бабы сказывали. Мать, дескать, подбила Настю-то. Теща то есть твоя, провалиться бы ей скрозь землю! Надула ей в уши, что Елизар, дескать, совсем теперь от дома отбился, а если и вернется, так в колхоз тебя загонит. А в колхозе у них, говорит, и бабы обчие будут. Вишь, что выдумала, ведьма! Не нужна ты, говорит, ему нисколько, раз он прочь от тебя бежит да еще в колхоз пихает. Да и какой он, брешет, муж тебе? Около забора венчанный! Он не только своего добра нажить не может, а и твое-то все проживет. С таким, говорит, мужем по миру скоро пойдешь. А что дите от него, так это, говорит, не беда. Такую-то, говорит, ягодку, как ты, и с довеском любой возьмет. Да я тебе, говорит, сама пригляжу мужа, уж не чета будет Елизару…
— Н-ну! — подтолкнул Ефима суровым взглядом Елизар.
— Так ведь что ты думаешь! — неожиданно закричал в гневе Ефим. — И приглядела уж, стерва! Да кого? Опять же бабы говорили: Худорожкова Степку. Маслобойщика липенского. Ты его, жулика, должон знать: высоченный такой, рожу решетом не покроешь. Зато чистоплюй — в долгом пальто и в калошах ходит. На днях приезжал он к тестю твоему, на мельницу…
Елизар отвернулся, чтобы скрыть слезы лютой ревности и ненависти.
— А Настя… что?
Но Ефим уже спохватился, что сказал много лишнего, помрачнел сразу и встал.
— Про Настю не пытай. Не слыхал ничего больше.
С трудом поднимаясь, Елизар пожалел:
— Кабы мне дома в ту пору быть, уважил бы я и тещу, и тестя! Век бы поминали! — И блеснул жутко глазами. — Ну, да не ушло еще время!
— Упаси бог! — испуганно схватил его за плечо Ефим. — И хорошо, что не было тебя. С твоим характером не обошлось бы тогда без упокойника, а сам ты как раз в тюрьму попал бы. И в уме даже про это не держи!
Подойдя к лошади, понуро стоявшей у забора, Ефим стал подбирать из-под ног ее недоеденное сено.
— Тестю твоему и без тебя перо приладят. Слух идет — мужики везде кулаков шшупать начали. На выселку назначают. Кабы народишко подружнее у нас, давно бы тестя твоего вытурили, да и брата его Яшку заодно с ним. А то боятся да жалеют все. Нашли кого жалеть!
Ефим сердито засупонил хомут, так что лошаденка покачнулась и переступила с ноги на ногу.
— Вот ужо из города уполномоченный приедет, так тот живо с делом разберется. Сказывал про него Синицын, председатель-то, что не сегодня-завтра к нам будет. Из рабочих, говорит, с фабрики.
— Недружный, видать, колхоз-то у нас?
— Та и беда! — взгоревался Ефим, усаживаясь в розвальни. — Не поймешь, что делается: одни работают, другие отлынивают. Хворых столько вдруг объявилось — каждый день к фершалу в Степахино гоняют на лошадях… Как пахать ужо будем, не знаю. Лошаденок заморили, плугов справных не хватает…
— Худое дело.
— Домой-то когда ладишься? — подбирая вожжи, оглянулся Ефим. — Спрашивал про тебя Синицын, ждет.
— Уж и не знаю теперь, Ефим Кондратьевич, — в невеселом раздумье сказал Елизар. — Кабы там все ладно было, вернулся бы денька через два. Как раз курсы у нас кончаются. А сейчас — что мне дома делать?