Трубников так и подскочил на месте, дико озираясь и стыдясь поднять на Кузовлева глаза. По худому лицу его пошли бело-розовые пятна.

Тоже не глядя на Трубникова, Елизар с сердцем плюнул под ноги себе и начал вдруг заикаться.

— Го-говорил я те-тебе.

Жалея обоих, Тимофей махнул рукой и заспешил к дому.

«Пойдет ведь у них дело-то, пожалуй! — неотвязно думал он. — Городской-то, по слухам, правильный мужик. Зря никого не обижает. Умеет народом руководствовать. И Синицына, сказывают, частенько осаживает, не дает ему много воли-то».

За чаем сидел хмурый, не глядя на жену и без толку передвигая на столе то соль, то хлеб, то сковородку с жареной картошкой.

Сухонькая востроглазая Соломонида, положив одну руку на живот, а другою подперев щеку, испытующе уставилась на мужа. Еще только на порог он ступил, а уж почуяла она сразу: задумал что-то старик, оттого и серчает.

Но виду не подала ему и выпытывать у него ничего не стала. Не любил Тимофей Ильич о важных делах загодя с бабой говорить. Пока не решит все сам, лучше к нему и не подступайся. А и решит, так не сразу скажет, боится, как бы с толку его баба не сбила.

Да знала Соломонида, что не больно хитер муж-то у ней. И не заметит, как жена у него по одному словечку все вытянет. Тимофей только диву давался, бывало, до чего баба ему попалась умная: про то знает даже, о чем он и подумать еще не успел.

Отодвигая пустую сковородку, начал осторожно, издалека:

— Поди стосковалась, Соломонида, о ребятах-то! Который уж месяц писем, стервецы, не пишут. Опять же и о внучонке ничего не известно, как он там, здоров ли…

Не успела подумать Соломонида, к чему ведет муж эту речь, как прошел мимо окон тихонечко, крадучись будто, Яков Бесов.

«И чего ему, псу корявому, нужно от меня» — встревожился Тимофей, завозившись на лавке. Знал он, что шагу зря не ступит Яков Матвеич.

Скрипнули половицы в сенях, жалобно пропела несмазанная дверь. Яков как вошел, так и остановился смиренно у порога, подняв круглые сычиные брови и овечьи глаза на икону. Истово закрестился, низко кланяясь.

— Хлеб да соль, хозяева.

— Проходи, гостем будешь.

Усаживаясь, Яков цокнул языком, понурился.

— Не больно рады ноне таким гостям. Я уж и то поменьше на люди-то выходить стараюсь. Иной раз и побеседовал бы с человеком, да боюсь, оговорят его: «С кулаком, дескать, дружбу водит». И к тебе вот задами сейчас шел, чтобы не увидел кто, храни бог.

Заморгал часто глазами и, смахнув с тонкого носа слезу, взвыл пронзительно:

— Вот до чего дожил, Тимофей Ильич! Людей сторонюсь, как собака бездомная. Кто хошь ногой пнуть может.

Утонули сразу в острой жалости все обиды Тимофея на своего бывшего хозяина: забыл сейчас и тяжкую свою работу на кожевенном заводе у Бесовых до революции и про то забыл, как обсчитал и выгнал его Яков хворого, и как после ссоры с хозяином попал он, Тимофей, на месяц в тюрьму.

Дергая в смущении бороду, сказал участливо:

— Подвигайся, Яков Матвеич, хоть чашку чаю выпьешь.

— В горло ничего не идет, благодетель мой, — печально отмахнулся Яков.

Соломонида молча и жалостно глядела на рваный холщовый пиджак Якова и на худые опорки на его ногах.

Увидев на лавке газеты, Яков взял одну, повертел задумчиво в руках, усмехнулся.

— М-мда. Назначил меня Сталин к ликвидации. Колхозов, говорит, у нас много стало, и хлеба теперь, говорит, хватит. Так что кулака, говорит, и по боку можно. Это меня, стало быть!

— Не читал я еще про это, — стараясь не глядеть на Якова, виновато ответил Тимофей.

— А ты почитай. Доклад евонный на шешнадцатом съезде. Непременно почитай. Тут и про тебя сказано. Меня ликвидируют, а середняков загонят в колхоз всех. Их сначала-то припугнули, а как видят, что дело-то не идет, умасливать начали. Дескать, середняка нельзя обижать! А сами землю, какую получше, колхозу отдали. И налог с колхозников скосили, и взаймы им денег дают. А середняку — ничего. Он и на кочке проживет.

Облизнул сухие губы языком.

— Крепостное право опять заводят, к тому дело идет. Раньше Валдаев, помещик, над нами командовал, а теперь Ванька Синицын с Савелкой Боевым. Вся и разница.

— Уж и не знаем, Яков Матвеич, писаться ли в колхоз али погодить еще, — вступила в разговор Соломонида.

— Да ведь как вам сказать, — почесал за ухом Яков, — конечно, мое дело сторона, только что выхода-то другого нету у вас. Загонят. Все равно загонят! Так уж лучше покориться. Ненадолго ведь все это. Как с голоду начнуть пухнуть в колхозе этом, так и разбегутся. Потому и советую, по старой дружбе: хлебец пуще всего берегите. А коровенку одну да пару овечек — на мясо. Пошто вам Кузина Ефимку да Синицына Ваньку в колхозе кормить? Они по корове да по паре овец привели в колхоз-то, а ты коня, двух коров, пять овец да построек сколько отдашь туда. Ты наживал, а они попользуются твоим добром, да еще понукать тебя будут.