Тимофей, хмурясь, стоял около стола и молча теребил руками холщовую скатерть.

Будто не слыша и не видя ничего, Яков тряхнул головой с видимым сожалением.

— Видать, не сговоримся мы с тобой полюбовно, Иван Михайлович.

Синицын, медленно оседая на лавку, отрезал:

— Нет. И сюда больше не ходи. Не мути зря людей.

— Али мне говорить с ними запрещено? — поднял сычиные брови Яков. — Вроде и закона такого нет. Да и не хозяин ты в этом доме.

Синицын стукнул ребром ладони по столу.

— Добром упреждаю тебя: ежели узнаю, что агитируешь супротив колхоза — пеняй на себя! Понял? А в сию минуту поди вон отсюда.

Уже шагнув через порог, Яков оглянулся.

— Не забудет господь ничего, Иван Михайлович. Коли ты людям петлю на шею накидываешь, покарает он и тебя, не обойдет судом и гневом своим.

Закрыл неслышно дверь и прошел сенями, не скрипнув, не брякнув.

Синицын припал к окну, тихо и злобно говоря:

— К Назару Гущину пошел, собака! Одномышленников себе ищет.

И, обернувшись, подозрительно уставился на Тимофея.

— Чего посулил тебе? Ничего? Ну, не успел, значит.

Сел опять к столу, задумался.

— Две дороги у тебя, Тимофей Ильич: одна к нам, в колхоз, другая — к Яшке Богородице. Выбирай!

И прямо взглянул Тимофею в лицо.

— Ну только помяни мое слово, подведет он тебя под обух!

— Погожу я пока, Иван Михайлович, — опустил глаза Тимофей.

— В обиде ты на меня, знаю, — негромко, виновато заговорил Синицын. — Круто я с тобой обошелся тогда, неладно. Верно это, винюсь. Но ты, Тимофей Ильич, на меня и обижайся, а не на колхоз…

Ничего не отвечая, Тимофей вздыхал только. А Синицын, низко уронив серую голову, жаловался угрюмо:

— Озлобили меня противу людей с издетства. Возрос я сиротой, в нужде да в побоях у дяди, сам ты его знаешь. И переменить себя не умею. Тебе вот собственность проклятая мешает в коммунизм идти, а мне — характер мой…

Голос у него перехватило, глаза вспыхнули острой болью.

— Эх, Тимофей Ильич! Ведь время-то какое: сами супротив себя восстаем! Рази ж я не понимаю, как тебе трудно свое, нажитое отдать да себя переламывать! А мне-то, думаешь, легко было перед всем собранием грехи свои сознавать? А виниться к тебе идти было легко? А райкому, думаешь, легко теперь ошибку свою поправлять? Это понимать надо, Тимофей Ильич.

Поднялся и стал застегивать пиджак, не находя руками пуговиц.

— Дуга-то под навесом, Иван Михайлович, — мягко напомнил ему Тимофей. — В углу там стоит, увидишь сам. Бери хошь насовсем, у меня еще запасная где-то есть.

Синицын махнул, не оборачиваясь, рукой.

— Не за дугой приходил. Для разговору.

И, тяжело ступая, вышел.

На завалинке у Назара Гущина собрались как-то выходцы из колхоза покурить, побеседовать. Да не ладилась что-то беседа. Сидели все под старыми березами недвижно, понуро, как сычи днем в чащобе. Всяк свое про себя думал, выжидая, что другие скажут.

А дума одна была у всех, тяжелая, неотвязная: «Чего делать, как дальше жить?»

Один только Илья Негожев, запаливая подряд третью цигарку, шутил по привычке:

— Осталися мы теперь, братцы, как зайцы в половодье на островке. Того гляди, унесет всех. Которые из нас посмелее — те сигают прямо в воду и ладят к берегу, пока не поздно. Вон Гущин Костя, к примеру, тот уж окончательно к тому берегу прибился, сейчас в колхозе обсыхает. Другие, половчее, вроде Васьки Левушкина, те глядят, не проплывет ли мимо какая-нибудь коряга, чтобы за нее ухватиться: может, она и вынесет на сухое местечко. Приглядел себе Левушкин такую корягу — куманька своего, что в городе служит. Через него прибился к пекарне сторожем. Землю бросил, дом и скот продал, сам радехонек: как стал уходить совсем из деревни, пьяный напился и начал за околицей из ружья вверх палить. «Это я, — говорит, — прощальный салют себе устраиваю, потому как расстаюся с Курьевкой навеки». Ну, а мы тут, которые ни туда ни сюда, осталися на островочке одни. К берегу плыть боязно, и коряги никакой под рукой нету. Вода-то уж подмывать начинает, а мы только ушами стрижем да с лапки на лапку переступаем…

И засмеялся одиноко, невесело, заломив прямую бороду и прикрыв ею большой щербатый рот.

Мужикам не до шуток было. Начали расходиться уж по одному, да тот же Илья растравил всех:

— Пахать, братцы, время! Колхозники вон который день уж сеют. Выезжают, слышь, в поле, как на свадьбу: у Синицына в облучке на телеге красный флаг приделан. Лошадям и тем девки красные ленты в гривы повплетали…

Тут мужиков все равно что прорвало, зашумели сразу, заспорили:

— Рано, куда торопиться-то!

— Успеем и после праздника.

— Глядите, братцы, как бы не пересохла земля-то!

Тимофей перекричал всех:

— А пошто ждать-то? Упустим время, как раз без хлеба останемся. Богу молись, а в делах не плошись!

Назар Гущин, слушая спор, пристально разглядывал под ногами зеленый хохолок травы, пробившийся из утоптанной земли. Сковырнул его сердито сапогом.

— Неладно, мужики, думаете. И прежде бывало, что Христов день в оккурат на сев приходился, но старики наши веру блюли, большим грехом считали пахать в светлый праздник. А не оставлял их господь без хлеба, милостив был. На колхозников же указывать неча: те из веры выходят. Слыхать, и в пасху сеять будут, нехристи…