Пять рук сразу полезли в карманы, но Вингела и тут всех опередил, первый подсунул пачку. Зато Помидор раньше всех чиркнул спичкой, и Андрюс Вилимас тем временем налил полный стакан водки. Раудоникис, который в пьяном виде становился щедрым, напрочь забывая, что в кармане у него ни копейки, взревел, Чтоб продавщица принесла банку трески.

Зазвенели стаканы, мужики выпили, встряхнули головами, а когда бутылка Истребка опустела, Вингела приказал принести другую.

— «Столичной», ягодка сладкая, — подмигнул он Виле. — Хватит сивуху лакать! Побудем в этот вечер капиталистами…

— Нет больше капиталистов, — пробубнил Раудоникис.

— Вши — наш капитал, брат, — будто обухом ударил Гаудутис Помидор.

— Как так нет? — сверкнул зубами Вингела. — Слыхал, что Кляме про Толейкиса расписывал?

— За эти полторы тыщи он с нас живьем шкуру сдерет, — вставил Шилейка. — Знаю я таких господ. Я бы на месте властей им ни рубля не давал. Если ты партийный человек, сознательный, вот и работай за трудодни. Как Мартинас, — витийствовал Шилейка на манер Лапинаса. — Ну, еще сотни четыре доплати… Раз уж колхоз, то колхоз. Земля общая, пот общий, заработок общий, вот и поделимся, как братья, а со стороны — ни гроша! Раз уж крестьяне, то и будем крестьянами, нечего в господа лезть.

— Ничего не попишешь, ягодка сладкая, такова человеческая природа — каждый хватает кусок пожирнее. Отец из-за куска хлеба революцию поднимал, кровь проливал, а сыну недостаточно просто покушать. Сыну уже плати две-три тысячи в месяц, «ЗИЛ» давай, прислугу, няню, одень его жену в шелка да в котики. А трех тысяч не заплатишь — «ура!» кричать не будет.

— Да что они — с обоих концов жрут?! — закричал Шилейка.

Вингела глубоко вздохнул.

— Не знаю. Спроси. — Он криво усмехнулся, и его лицо снова обрело безмятежное, сладкое выражение, будто кто-то сердце медом смазал. — Кончай, председатель, допивай. — Он мягко потянул Мартинаса за рукав. Глядел ласково, извиняюще улыбался.

— Мартинас! Скажи как родственнику — неужто тебе не хватало этой доплаты? — спросил Шилейка.

— Мне-то никто полторы тысячи не платил. — Мартинас мрачно нахмурился, провел ладонью по лицу — оно горело как в огне — и допил водку. Голова хмелела, приятное тепло разливалось по телу. Брала тоска. Доплата… Тысячи… Зачем они об этом? Какое кому дело до чужих денег! Пошел бы председателем в другой отстающий колхоз, и ему бы дали полторы тысячи.

— Я не ради денег председательствовал!.. — Мартинас подозрительно обежал взглядом всю компанию, впился глазами в Шилейку и вдруг раскис, разомлел от дружеского сочувствия, искреннего понимания, которым светились лица приятелей. — Я хотел, чтоб люди по-людски жили. Я им душу распахнул, а они мне зад выставили…

— Кто и выставил, не один уж жалеет, брат.

— Юренасу надо спасибо сказать, ягодка сладкая. И Григасу. Ты уж не сердись, что я так про нашего секретаря… Да чего тут оправдываться, сам лучше знаешь! Кто все время был недоволен, кто ныл, критиковал правление на собраниях? Григас. Кто на отчетном Толейкиса в председатели предложил? Опять же Григас. Нет у нас, литовцев, солидарности, вот где собака зарыта, ягодка сладкая!

— Так они ведь заранее, брат, сговорились.

— О чем спор? Ясно как день, — вставил свое Раудоникис и швырнул в широкую глотку горсть вареных бобов, которые он вечно таскал в карманах, потому что привык к ним, как иной к жевательному табаку.

— А откуда этот сговор, ягодка сладкая? Григас подбил Юренаса, а тут еще новая кампания, политический поворот, так сказать, в деревне… И всучили нам Толейкиса. Но позвольте спросить, хотел его кто-нибудь? Нашлись несколько дураков, подняли руки — мы-то знаем, что добровольцы всегда найдутся, — а большинство ведь было против. Ну, скажите, разве не так было?

— Половина… половина пошла против меня… — пробормотал Мартинас. — А что подбили, это факт…

— Пускай будет половина! Но кто эта половина? Облапошенные дурни и личные враги.

— От зависти, из мести, Мартинас, — подхватил Шилейка.

— Вот-вот! — продолжал Вингела. — На людей угодить — себя уморить. Возьмем хотя бы эту бригаду черномазых… — Спохватившись, он прикусил язык, но Кляме Истребок, которого не занимали такие разговоры, уже протолкался к прилавку и там, помаленьку потягивая водку, нес что-то смешное Виле, потому что продавщица хохотала, аж приседая. — Те-то вечно недовольны. Сами не знают, чего хотят. Их хоть озолоти — все равно глотку не заткнешь. Такова природа человеческая, ягодка сладкая, ничего не попишешь.

— О чем спор! — Раудоникис подтолкнул Помидора, чтоб тот взял новую бутылку. — Мы-то Толейкиса не выбирали. И не признаем…

— Юренас поставил, Юренас и сгубил Мартинаса, — колюче усмехнулся Андрюс Вилимас, облизав свою заячью губу. — А собачий лай до неба не доходит. Налей, Помидор.

— Ясное дело, Юренас тут за дирижера. — Вингела протянул стакан Мартинасу. — Постарался, лучше не надо. Толейкис-то поначалу большинства голосов не собрал? Не собрал. Так и надо было занести в протокол, ягодка сладкая. А что Юренас? Снова вскочил на трибуну, как какой-нибудь французский депутат, молол языком, агитировал, расхваливал Толейкиса. Мало ему было этого, еще своих апостолов выпустил — инструктора райкома Навикаса, потом Григаса, да вдобавок вылез как черт из табакерки Григасов сын Тадас. А когда уж стал драть глотку Гайгалас, другие крикуны подхватили. Накинулись, очернили одного, вот второй и вышел белее ангела.