— …уж ско-о-оро!.. — подхватили Винце Страздас с Истребком.

— … В чужом краю скита-а-ясь!.. — горланил Истребок, заглушая Винце, а Гайгалас даже посинел от натуги и метал взглядом молнии на сидевших у стены.

— …Турнули, как скоти-ину!.. — затянули все трое конец песни с протяжкой.

— Гайгалас с ума сходит, — шепнул Помидор, подтолкнув Мартинаса. — Давай допьем, брат, и пошли отсюда.

Мартинас слабо качнул головой. Все — и прилавок, и перекошенные лица певцов — растворилось в густом тумане. Только грустная песня жаловалась, рыдала, будила тоску. Он вспомнил, что сегодня в школе танцы. Потер ладонью лоб, словно стирая видение, но перед глазами стояла Года. Мартинас машинально выпил подсунутый Помидором стакан и с трудом встал.

В школе только что кончилось представление, и музыканты для согреву так грянули «польку с рожками», что внизу, в раздевалке, замигала лампочка, а второй этаж, где танцевали, ходуном заходил от гомона, уханья, рева труб, которым вторила скрипка и глухие удары барабана. У Мартинаса в глазах зарябило от разноцветья одежд, которые пестрели, переливались в зале наподобие огромной клумбы, взъерошенной ветром. Черный костюм догонял коричневый, коричневый — серый, серый соперничал с полосатым и клетчатым; шелк платьев высокомерно шуршал, чванясь перед ситцем, а тот кичился своим цветастым рисунком; шерстяные же, растеряв свою скромность, ошалело неслись по кругу и так раздувались, что чуть не лопались от самодовольства, так высоко вздымались, что даже исподние кружева мелькали… А в этой живой пестроте, по этой пляшущей цветущей пажити, словно бабочки, словно полосатые пчелки, носились девушки в национальных костюмах, вытканных Римшене, с которыми не могла сравниться красотой ни одна фабричная ткань.

Зал гудел от музыки, вскриков, топанья; танцевали-то не одна, не две, а десятка три пар. Это ведь была «полька с рожками», общая полька, литовская полька — вот и громыхали все, высекая каблуками искры. Словно буря налетела на поле, густо уставленное суслонами, и разметала снопы попарно; и те неслись теперь кругом, подхваченные удалым вихрем, и казалось — нет силы, которая бы могла их остановить. Но вот еще оглушительней заухал барабан, завыли разом трубы, заглушая скрипку, и — словно бичом щелкнули — парни отскочили от девок, грохнули что есть мочи ногами об пол и, притопывая, скача, словно козлы какие-то, перед девушками, угрожали им, бодали их взглядами, которые только вдвоем могли отгадать. И, отгадав, будто одурев, охваченные страстью, бросались очертя голову друг другу в объятья, снова неслись, — снова догоняла пара пару, еще бешеней притопывая, звонче ухая, — и вновь расходились. Заведующий молочным пунктом Бенюс Рамонас, бабий любимец, то расставался с Миле Страздене, то хватал ее снова, как дьявол душонку; женщина она была в самом соку, пригожая, еще не надоевшая и прижималась к его груди, таяла от счастья, благодаря всех святых за то, что Винце угодил в лагерь, а то вряд ли свела бы ее судьба с этим красавцем шалопутом, который не на шутку вскружил ей голову.

Расходились молодые, недоросли, пожилые, расходились и снова кидались в объятья, буйствовали, веселились, забыв в ату минуту все свои заботы. Шестнадцатилетняя сирота Настуте Крумините, колхозная почтальонша, забыла, что где-то далеко в ссылке живут ее родители — ведь с ней танцевал Симас Гоялис, ее тайная любовь, от одной мысли о котором у нее екало сердце. А Симас хоть и ловил взглядом Году, но не завидовал ее партнерам; поглядывал просто так, желая поважничать перед ней. В этот вечер он чувствовал свое превосходство, потому что во время представления ему сильней всего хлопали, а когда он читал свои стихи, половина зала помирала со смеху!.. Бируте казалось, что она счастливее всех на свете, она позабыла и свары с матерью и воровство отца. Металась в объятиях Тадаса Григаса, цвела краснее мака и так кружилась, что тугие рыжие косы разлетались, взметались языками пламени над головой. А была она высокая, Тадас же еще на пол-ладони выше; оба как на подбор — стройные, молодые, красивые — потому и привлекали к себе взгляды девушек.

— Меняем пары! — гаркнул Рамонас. — Парни выбирают! — Он отскочил от Миле и хлопнул в ладоши над ухом Годы, которая танцевала с зоотехником Юозасом Палюнасом. А Юозас, не долго думая, хлопнул другой, партнер этой — третьей. Так меняли парни девушек, выбирая самых милых, а Мартинас стоял, прислонившись к косяку, и все больше пьянел от всеобщего веселья.

Мимо проплыла Года. Она танцевала уже с другим; все парни соперничали из-за нее, вот и хлопали наперегонки, а она переходила из рук в руки. Описала круг и снова вынырнула неподалеку от двери, где привалился к косяку Мартинас. Глянула на него сверкающими глазами, оттолкнула от себя партнера и крикнула звонким, грудным голосом:

— Права девушкам! Меняем парней! — Откинула красивую голову, сплела на затылке руки, одна завертелась волчком, так бешено, что узор национального костюма слился в сплошную полосу, а юбка надулась парусом, обнажив выше колен стройные ноги, и они, шаловливо притопывая, поднесли ее к Мартинасу. На шаг от него остановилась, игриво присела, а Мартинас, который этого только и ждал, протянул ей руку, другою же сгреб за талию, и оба, дружно притопнув, опрометью кинулись в вихрь веселья.

Кто скажет, сколько кругов они пронеслись! Оба ведь были заправские танцоры, а проворней Годы во всей округе не знали. Летела она легче перышка, маняще улыбалась Мартинасу, бросала на него взгляды, которые то привлекали, то отпугивали бездонной глубиной, то по-девичьи стыдливо убегали, то незлобиво грозились, приглашая начинать эту восхитительную игру сначала.

Мартинаса словно заворожили. Он мчался по кругу, будто одурь на него напала, да так притопывал, такие бесовские коленца выкидывал, что половицы гнулись под ногами, а танцоры расступались, иные даже отбежали к стенам и, пораженные, гонялись взглядом за этой неистовой парой. С каждым движением танца легчало в груди у Мартинаса, становилось просторнее, а душу заполняло веселье. И лишь когда замолкли последние звуки оркестра, он пришел в себя. Вдруг застеснявшись, выпустил руку Годы, хотел было отойти, но их стиснуло толпой и прибило к скамье, где как раз оказались два свободных местечка.